Девочки против бога - Енню Вал
Уменьшив масштаб, мы видим, что теперь движемся дальше через оцифрованную фотографию класса. Позади стоящих учеников виден какой-то неопределенный фон, что-то вроде большого плаката, на фоне которого делаются школьные фотографии. Он синий с шерстяными белыми облаками, как будто все подростки, когда-либо ходившие в школу, – ангелы на небесах… Пространство, созданное в этом кадре, по минимуму нагружено содержанием, глубиной и временем. Это пространство, которое отказывает нам в комфорте, не позволяет нам быть самими собой, теми, кем мы себя определяем. В пространстве есть место для чего-то еще, чего-то плоского, полностью готового и настроенного, подходящего по жанру. Ученики, учитель, все предметы одежды, очки и украшения, все личные особенности – все взаимозаменяемо. Каждая фотография класса может быть фотографией любого класса.
Способ фотографирования и жанр фото класса подразумевают, что сами подростки на изображении не важны. Оно не отражает, кто из них уже занимался сексом или кто бы занялся им, если бы подвернулась возможность. Неважно, кто из них через двадцать лет будет изрекать пророчества во время глоссолалии, кто – петь в метал-группах, а кто – маршировать в рядах Северного движения сопротивления[79]. Растровое изображение с высоким разрешением делит людей на крошечные точечки, с точностью воспроизводит прыщики и родинки, но в то же время полностью игнорирует нас как личностей, как грешные, высокоморальные, осуждающие или осужденные существа. Фотографии плевать на души учеников, их смертность, их благочестие, их уныние. Фотография гласит: «Даже южане – всего лишь точки и пигменты». Фотография обращается к самому очевидному, не признавая никакой магии и богохульства.
В правом нижнем углу написано: 2b класс, 1998 год. Слова напечатаны тонкими белыми буквами, как будто это постановочное надгробие, здесь стоял 2b класс. Вот мы стоим и подчиняемся системе. Мы выстроены в идеальную линию глубоко внутри изображения общественного института. Мы – доказательный материал, установленный в идеальной точке пересечения церковной и школьной систем. Мы улыбаемся неуверенной улыбкой конформизма.
Я крайняя слева вверху, одета в черное. Вокруг меня стоят одноклассники, как христиане, так и неверующие. Они в белом, фиолетовом, красном, зеленом, розовом. Девочки в брюках с низкой талией, немного расклешенных книзу. У них длинные волосы, завитые или выпрямленные утюжком. У некоторых парней стрижки по-военному короткие, у других длинные пряди, у третьих – средней длины. Многие в шерстяных свитерах с серо-сине-белым узором, его у нас называют исландским. У одних кожа светлее, у других – темнее. Некоторые накрашены, другие нет. Некоторые смотрят прямо перед собой, другие стреляют глазами друг в друга.
Посмотри на фото, вот так, а теперь еще раз.
Неподготовленный глаз не увидит различий в наших улыбках, но за секунду до того, как был сделан этот снимок, я сказала «черт» посреди фотосессии. Половина класса вот-вот перестанет улыбаться и начнет оглядываться в поисках грешницы, тихонько креститься или прижимать руку к сердцу. Мгновение спустя будет все будет понятно, распято, проклято, прощено и благословлено. Но прямо сейчас на этой фотографии можно заметить хаотичную атмосферу: ученики еще не знают наверняка, что произошло, кто сказал это слово. Звук быстрее, чем понимание, быстрее, чем то, что они называют сердцем, душой и грехом. Мой голос мог быть голосом любой из моих одноклассниц-христианок, это могла быть непроизвольная оговорка, как подергивание при синдроме Туретта, поэтому они так реагируют и крестятся. Сейчас мы все – класс потенциальных грешников. Неуверенность бесформенна даже среди конформистов, она не исключает их, она касается всех в этом помещении. В этот момент никто не остается чистым, все запятнаны. Так большинство евангелистов считают себя оскверненными, если у них ведет урок учительница-лесбиянка: они боятся, что она соблазнит их, боятся повторить ее слова или обнаружить, что они уже похожи на нее.
Фотография застала нас в этом моменте, в неопределенности. Она окутывает нас, сжимает, повышает давление и температуру. Вся эта картина, все это место – ведьминский шабаш для подростков.
В этот момент у меня есть надежда. Надежда на трансформацию и магию. Есть возможность другой интерпретации фотографий класса. Может, весь класс 2b и все ученики с фотографий всех норвежских классов на самом деле стоят там и ненавидят. Может, мы все вместе ненавидим фотографа, и ангельски-голубой фон, и первое христианское правительство Бундевика[80], и королевскую семью, и медсестру, и учителей, и пасторов-харизматов[81], и смеющийся церковный хор, и бога, и фразу What would Jesus do[82], и ритм, и темп, гласные и согласные в устаревшем Символе веры.
А кто я такая? Я та, что кричит и воет за пределами вне реальности, беспокоит и проклинает. Я та, что пламенеет, как тень позади других, и угрожает закрасить всю фотографию тотально мизантропическим черным. Всегда есть возможность затемнить фотографии, хотя мы, чтобы стать невидимыми, обычно выбираем корректор и пудру. Я – возможность сделать все по-другому, я – тлеющий купол, черный дым оккультного костра ненависти. Я – Ненависть девочек сквозь века, THE END.
А может, это и не конец.
Самое главное в магии – это то, что она никогда не прекращается. Самое главное в магии – создавать места встреч, чтобы другие потом могли зайти вглубь художественного пространства. Туда ведь всегда будет кто-то стремиться. Потребность изменить, преодолеть, перешагнуть, превзойти, разрушить никогда не удовлетворится полностью. Мы никогда не перестанем ненавидеть. Ненависть и надежда не меняются. Ненависть и надежда будут и дальше резонировать друг с другом и проклинать мир своими четко произносимыми звуками h.
Сценарий закончен, но я все равно продолжаю сочинять фильм. Я никогда не перестаю писать. Появляются новые заметки на полях, пишутся будущие бонусные материалы. Слова THE END, или FIN[83], или SLUTT[84], белые на черном экране, для меня всегда означали ВПЕРЕД. Они значат, что экран опустеет, что кадры фильма сменятся непроницаемой черной поверхностью, таинственным чистым листом, на котором можно самой продолжить историю, можно высказаться. Вот почему фильмы мне нравятся больше, чем книги: они создаются на черном фоне, а не на белом. Последние, пустые страницы книг всегда кажутся мне лестницами на белое облако, раздражают иллюзорным оптимизмом бумажных волокон и излишней обобщенностью, как будто все персонажи, когда-либо существовавшие в книгах, – ангелы на небесах.
Конец фильма в его изначальном варианте –
