Сны деревни Динчжуан - Янь Лянькэ
И Линлин пошла, они вместе вышли за околицу и направились к школе.
Путь недалекий. Пшеница вдоль дороги зеленела на зимнем тепле, и в солнечных лучах витал водорослевый запах молодых ростков. В прозрачной дали раскинулись деревни Лючжуан, Хуаншуй и Лиэрчжуан, будто тени под пустым небом равнины. Дядя с Линлин недалеко ушли от Динчжуана, но дорогой им никто не встретился. Все деревенские собрались погреться на обеденном пятачке у главного перекрестка. Дядя оглянулся назад, заглянул вперед и взял Линлин за руку.
Линлин вздрогнула и вслед за дядей оглянулась назад, заглянула вперед.
– Никого, – сказал дядя.
– Скучал по мне? – улыбнулась Линлин.
– А ты разве нет?
– Нет.
– Не верю.
– Я целыми днями о болезни думаю. Скоро мой черед помирать.
Дядя заметил, что лицо Линлин увяло с их последней встречи, на нем притаилась предсмертная чернота, будто исчерна-красную ткань замочили в тухлой воде. До праздников на ее лице почти не было язв, а теперь лоб покрывала целая россыпь бурых глянцевых болячек с гнойными узелками. Дядя взял Линлин за руку, повернул ладонь тыльной стороной, осмотрел запястье, но все болячки там были старые, кожа на руках Линлин даже слегка сияла. Сияла светом молодой женщины, светом двадцати четырех лет.
– Ерунда, – сказал дядя. – Не бойся.
– Ты разве понимаешь?
– Я почти год болею, сам уже как врач, – улыбнулся дядя. – Дай гляну язвы на животе?
Линлин остановилась и посмотрела дяде в глаза.
– Линлин, я так по тебе соскучился, сил нет. – Дядя отвел взгляд от живота Линлин, взял ее за руку и потянул в травы. Потянул на чье-то брошенное поле, по колено заросшее сорной травой. К концу зимы трава совсем высохла, но стояла по-прежнему густо и высоко, напоминая о прошлогоднем изобилии. От сухих зарослей тянуло сладковатой гнилью, и зимним днем этот запах омывал легкие даже лучше аромата молодых ростков. Но Линлин упиралась и ни в какую не хотела идти.
– Ты правда по мне не скучала?
– Скучала.
И дядя с новой силой потянул ее в травы.
– Что толку, – сказала Линлин. – Все равно помрем.
– А ты живи, пока живется, вот тебе и толк, – увлекая ее в траву, отвечал дядя. Они шагали друг за другом сквозь сухие заросли, отошли подальше от дороги, сели на землю, и трава примялась. Легли на землю, и трава примялась. И на той самой траве они занялись тем, чем обычно занимаются мужчина и женщина.
И словно обезумели. Дядя обезумел. И Линлин обезумела. Обезумели друг от друга. Забыли про болезнь, будто нет никакой болезни. Свет падал из-за спины, и дядя видел, что болячки на теле Линлин налились кровью и блестят, словно красный агат. Весь живот, вся спина у нее были покрыты болячками, точно городские улицы – фонарями. А когда Линлин вошла в раж, лицо у нее засияло, и жухлая чернота превратилась в багряный свет, кожа заискрилась на солнце, будто стеклышко. И дядя увидел, что Линлин не просто молода, а еще и красива: большущие черные глаза, нос ровненький, словно граненая столовая палочка. Она лежала, укрытая от ветра жухлой травой, и поначалу сама казалась пожухшей, но вмиг налилась влагой. Сочной влагой. Язвы никуда не исчезли, но они только оттеняли нежность ее кожи. Тело Линлин было таким белым, словно белое облако спустилось с небес. И дядя обезумел. А она тянулась к обезумевшему дяде, как зеленые всходы на равнине тянутся к весеннему теплу.
Безумие отступило, оставив по себе только слезы и пот. Дядя с Линлин лежали плечом к плечу и щурились на солнце.
– Была бы ты моей женой, – вздохнул дядя.
– Да мне помирать скоро, – отозвалась Линлин.
– Хоть бы и так, я все равно на тебе женюсь, если согласишься.
– А как же сестрица Тинтин?
– О ней не думай.
Линлин села в траве и сказала, помолчав:
– Брось, все равно мы с тобой одной ногой в могиле стоим.
Дядя тоже сел, подумал и согласился, что дело того не стоит, и они встали, оглядели примятую траву и улыбнулись.
Вяло улыбнулись, сложили губы в улыбке и направились к школе.
Дед наводил порядок в большом классе, где до Нового года устраивали общие собрания, стирал с доски нарисованных мелом собаку, свинью и черепаху, стирал имена, написанные рядом с рисунками. Стирал с доски и тут увидел, что на пороге, улыбаясь, стоит мой дядя.
– Твоя работа? – спросил дед.
– Народ хочет перебраться обратно в школу, – сказал дядя.
– Пора уже и ребятишкам школу уступить, пусть уроки учат, – ответил дед.
– Если отцы с матерями перемрут, какой прок ребятишкам в школе?
– Они перемрут, а ребятишкам дальше жить.
– Если отцы с матерями перемрут, кто же будет кормить ребятишек? – Линлин заглянула деду в лицо, и оно вдруг показалось ей родным, будто перед ней стоит свекор, которого она никогда не встречала. Настоящий свекор Линлин давно сошел под землю. Она видела его только на фотографии, выставленной в главной комнате в день свадьбы: худое лицо свекра тосковало по миру живых. И сейчас Линлин говорила с моим дедом, будто со своим свекром, смотрела ему в глаза и говорила:
– Дядюшка! Подумайте, если отцы с матерями проживут хоть на день дольше, ребятишки на день позже останутся сиротами, на день меньше горя узнают.
Дед повесил тряпку на гвоздь у доски, отряхнул мел с ладоней и сказал:
– Ладно, пускай возвращаются.
И дядя с Линлин пошли в деревню, сказать людям, чтобы возвращались в школу. Шагнули за школьные ворота и снова взялись за руки. Дошли до поля, заросшего сухой травой, переглянулись, молча переглянулись и, не размыкая рук, свернули в заросли.
Сели.
Легли.
И солнце с середины неба осветило их нагие тела.
2
Чтобы перебраться в школу, перво-наперво надо скинуться в общий котел. Правила остались прежние: котел пополняется ежемесячно, больные приносят из дома муку, рис или кукурузу. На этот раз сбор устроили на главном деревенском перекрестке, каждый притащил из дома по мешку муки, мешку риса и мешку бобов вперемешку с фасолью. Юэцзинь был за счетовода, взвешивал мешки, проверял, нужно ли чего добавить или убавить, а после отправлял людей пересыпать муку с крупой в общие мешки. Чжао Сюцинь была старшей на кухне и свою долю в общий котел не вносила, а когда все мешки наполнились, подошла их завязать. Стала завязывать и увидела в мешке с мукой четыре кирпича. Один кирпич тянул на пять цзиней, значит, в четырех кирпичах было двадцать цзиней. В другом мешке кирпичей не нашлось, зато нашлись камни, каждый размером с добрую плошку. А в мешке
