Невиновный - Ирен Штайн
Глухо застучали комья земли о крышку. Кто-то так же глухо зарыдал, цокая от холода зубами. Я бежал, бежал прочь, влетая в грязные лужи, наступая на плиты, ощущая, как встречный ветер иссушает глаза. Мгновение – и мир перевернулся, ударил меня по спине огромной лапой, оглушил. Прямо надо мной навис изъеденный трещинами каменный крест. Я лежал, раскинув руки, и девочка с фотографии не мигая смотрела на меня. Вероника Швецова, моя ровесница, 1960-1966.
***
– Кто это?
Вместо букв «Ш» и «ц» на табличке проступили неведомо откуда взявшиеся пятна ржавчины (может, крови? Бред, старые трупы не кровоточат), надежно скрыв фамилию от непричастных. Я помнил надпись, настолько же явственно, будто не тридцать с лишним лет назад, а только что упал на могилу моей пока еще ровесницы.
– Я не знаю.
Женька смотрела на меня, как на психа, – интересно, какое продолжение выдаст мой воспаленный мозг. Так смотрят на тех психов, которые считаются гениями со странностями, а не тех, что кричат об апокалипсисе в местной «Пятерочке». Ну, спасибо.
– Вероника Швецова, неизвестная девочка. Помогла мне понять – я тоже умру. Точнее, не она помогла, – ее памятник. Раньше на нем была фотография, а мне было лет столько же, сколько ей. Каждый свой следующий день рождения я вспоминал о ней – неизвестной Веронике, что лежит под землей, изливая трупные соки на свои белые бантики. Мне 7, 8, 15, 30 – а ей по-прежнему шесть. Навсегда шесть. Я продолжаю оставлять смерть с носом, понимаешь? Ты, получается, тоже. На девять уровней впереди.
– Не знаю, хорошо это, или плохо. – Мне нравилось, что Женька не удивляется, не пожимает презрительно плечами, как сделали бы тысячи условно нормальных граждан, а говорит в пределах моих самых безумных мыслей, будто слышит… Нет. Думает подобное каждый день. – Эта твоя Вероника уже свое отстрадала. Может, она внезапно умерла, и не поняла даже, что случилось. Детям только дай повод… А в моей жизни было на девять лет больше дерьма, чем в ее. Я уже про тебя молчу. Хотя, знаешь… – Женька пнула носком ботинка комок земли в сторону памятника, точнее, его остова, как будто сделав смерти своеобразный вызов. – Его стоило схавать, только ради наших с тобой… приключений. – Подобрала она, наконец, слово. Где-то над нами подобрала «слово» ворона, хрипло возопив, покинула ветку, и веер колких капель обрушился мне на макушку, лоб, за воротник. Женьке тоже досталось – она затрясла головой, послав птице вдогонку пару ласковых.
– Идем? – Я не нашел, что сказать. Идея поехать на кладбище для наполнения жизнерадостностью изначально казалась довольно сомнительной, но, как ни странно, сработала. Только вот мысли мои уже занимало другое. Нет, я не подошел бы к могиле матери не из опасения раскрыть Женьке фамилию – на мамином камне была высечена девичья. Просто не хотел заново становиться шестилетним мальчишкой, увидевшим смерть так близко. Спи спокойно, Вероника Швецова. Я пока поживу, мне и здесь неплохо.
А ведь Верочке тоже шесть.
Больно клюнуло в висок, так, что я чуть не потерял равновесие. Меня качнуло, и снова прибило бы к промокшей земле, не окажись рядом дерева. Старого, с замшелой корой и растопыренными во все стороны ветвями. Ему когда-то давно удалось выбраться из-под земли. Мотылек не сможет.
Мир перед глазами плыл, сливался в серую кашу. Вероника Швецова – давно уже маленький скелет. Я раньше часто представлял, как меняет человека смерть. Как сереет лицо и тело, как искажаются черты, как живот вздувается, чтобы в конце концов лопнуть переспевшим арбузом, выбрасывая зловонные газы и изливая жидкости. Как кожа повисает лохмотьями, прежде чем совсем истлеть. Остаются волосы. Зубы скалятся на все живое, будь усопший даже добрейшим в мире существом. Представлял днем от скуки, ночью, чтобы уснуть с довольной улыбкой и осознанием – я жив. Теперь же не хотел представлять. Не хотел больше всего на свете. Сцепив зубы, пару раз ударился головой о влажную кору, чувствуя налипающие на лоб древесные частицы. Не помогало. Глаза Верочки гасли, подергивались мутной пеленой… На животе растекалось пятно, восковые руки морщились, как увядший фрукт, никем не сорванный.
Нет, пожалуйста, хватит!
Я зажмурил глаза, будто поможет не видеть. Чушь – этот кошмар происходит не вовне, его транслируют под сводами моего собственного черепа. И выключить его нельзя. Во рту Верочки копошились белесые черви, обосновавшись там по-хозяйски. Лицо покрывали безобразные язвы, разрастались, как корни сорной травы…
– Эй! Что с тобой?!
Меня стошнило прямо под ноги, и чудом удалось не испачкать ботинки. Женька, ее голос, нажала в моей голове выключатель. Она смотрела на меня удивленно и встревожено, обернувшись у машины посмотреть, где я там застрял. И постепенно серая каша, в которую было превратился мир, снова распадалась на частицы.
– Что за дрянь мы ели на завтрак?..
***
И снова за окном нестройными рядами высились дома, пялились своими паучьими глазами-окнами, на красную букашку, чихающую бензином и извергающую из своей металлической утробы надсадный рев. Вспомнились такие же красные этикетки на банках с бычками в томате – моим излюбленным лакомством в студенческие годы. Высотные монстры по обе стороны дороги – это я в магазине, заметивший вожделенную консерву. Я же и содержимое банки. Женька – тоже. Передернуло от мысли, пусть и причудливой, что мне предстоит съесть нас обоих. Смотри-ка лучше на дорогу – для философии твой умишко пресноват.
Солнце проглянуло, в мгновение изменив мир. Не так уж плохо, но от чего? Минуту назад хотелось выть побитой псиной, а потом черт знает кто наверху слегка поменял в своем аквариуме освещение. И вот улыбка сама лезет на лицо. Люди – идиоты, лабораторные мыши, и я, разумеется, в их числе.
– Местечко дрянь. А еще центр, называется. – Женька закурила, оглядываясь по сторонам. Пальцы ее дрожали, срывались с колесика зажигалки. Микрозаймовая контора в паре кварталов отсюда. Поздно, слишком поздно я подумал, что налет в центре города и засветло – чистой воды самоубийство. Вроде как, самое время отказаться от дурацкого плана, но как это будет выглядеть? Моя Бонни и так напугана, хоть отчаянно пытается изображать уверенность. О деньгах из продуктового осталось лишь воспоминание. Да и вряд ли мне хватит ума придумать что-нибудь лучше. Так что пора идти. Остается только закурить напоследок.
– Та еще дыра. – Ответил я, легонько встряхнув Женьку за плечо. Двор-колодец. Теперь мне открылась истинная суть этого названия. Наверху серое небо, но до него не добраться. Кругом, куда ни глянь, – стены, стены… Мокрые, плесневелые, роняющие облицовочную плитку на головы прохожих. Сквозь них не пробиться, и увидишь ли
