Багаж - Моника Хельфер
Один раз философ обратился ко мне, спросил, сколько мне лет, а потом сказал, что знает меня.
— Нет, — возразила я, но так тихо, что он точно не услышал.
— Я знаю одну вашу фразу, — сказал он. Вытянул из-под своих бумаг листок и прочитал вслух: — «Я хотела бы знать, каков ты и почему я не могу тебе доверять, все, чем ты хочешь быть, звучит надуманно, а сам ты во плоти и крови, вероятно, обманщик, и самое худшее — что мне это безразлично…»
Эта фраза была в одном письме к моему возлюбленному. То есть он показал другому то, что было предназначено только ему одному. Философ посмотрел на меня и сказал, на сей раз без малейшей северо-немецкой нарочитости в речи:
— Пейте чай, пока не остыл.
Мы пробыли у него недолго. Философ утомился, и мы распрощались. Завтра вечером состоится одна вечеринка, сказал он, на которой я смогу встретить интересных людей, поэтому я должна туда пойти. Это, дескать, могло быть важным для моего жизненного пути.
Вечеринка проходила в квартире, набитой книгами и людьми, все были как минимум втрое старше меня, а мужчин было вчетверо больше, чем женщин. Я стояла у стены.
— Только не пей и не кури, обещай мне это! — сказал мой возлюбленный и скрылся в гуще людей. Я озиралась в поисках философа. Но не было и следа старика, который похитил у меня мою фразу.
Ко мне подошла женщина с волосами в африканском стиле, что тогда было в моде, от нее пахло чем-то сладковатым, я тогда не знала, чем, а теперь знаю: пачули, что тоже было в моде.
— Идем, — сказала она, — я приготовлю тебе какао.
Я прошла за ней следом вверх по лестнице в маленькую комнату. Там было тепло, она усадила меня на диван и прикрыла пледом, потому что вид у меня был совсем замерзший.
— Хорошо, что ты не куришь и не пьешь, не позволяй никому себя испортить. — А потом она сказала фразу, которую я у нее украла, чтобы применить к моей бабушке: — Вероятно, у тебя нет шансов не стать чем-то особенным.
Какао было очень горячим и сладким, она уселась рядом со мной.
— Как давно ты уже с ним вместе? — спросила она.
Я сказала, что на этот вопрос трудно ответить, потому что между нашими встречами то и дело возникают большие перерывы.
— Ты знаешь, что он женат и у него есть ребенок, которого по дурости назвали Парис. — Она не стала дожидаться моего ответа. — Как это ни странно, он не врет. Такой невинной, как ты, у него, насколько я знаю, еще не было.
— Но вы же меня совсем не знаете, — возразила я.
Она проводила меня к поезду, еще в ту же ночь, подталкивая меня впереди себя по булыжной мостовой, дорога шла под горку, она купила мне билет, поднесла его к моим глазам. И на его обороте написала номер телефона.
— Если забеременеешь, позвони по этому номеру, — сказала она. — Спросишь меня. Хайдрун. Я это здесь приписала. Фамилия не имеет значения.
Дома за меня тревожилась только моя младшая сестра. Как-никак, я отсутствовала два с половиной дня. Она лежала в моей кровати, делала записи в моей тетрадке, и на ней была моя пижама. Она уже думала, что я больше никогда не вернусь и теперь ей придется быть мной. Позднее, когда мы обе уже были взрослыми, она призналась, что ей тогда этого хотелось.
Не знаю ничего о мечтах моей бабушки… — только одно досталось мне в наследство от красавицы Марии: ее альбом образцов. Мне его передала тетя Катэ, возложив на него ладонь, как будто должна была его еще и благословить. Муж бабушкиной сестры, Каспар, искушенный предприниматель, привез ей этот альбом из Вены, ведь он тогда вынашивал планы открыть в Брегенце ткацкое производство, первое в округе, и продавать ткани далеко на восток и в столицу. Это было еще до войны. Мария любила ткани, как и я их люблю, она не могла, как и я не могу удержать свои пальцы, когда перед ней, как и передо мной, окажется кусок шелкового батиста, тюля, бархата, тафты, вуали. Даже если это всего лишь четырехугольный лоскут в альбоме образцов размером со школьный ранец. Когда родилась моя мать, бабушка лежала у своей сестры в мягкой кровати, сестра присутствовала при этих домашних родах и сама без формальностей окрестила ребенка, боясь, как бы не умер некрещеным. И вот Мария лежала, откинувшись на подушки, а крохотная Маргарете, Грете — в ореховой скорлупке рядом с ней. Мария была настоящая Белоснежка: волосы темные, как чернила, щеки румяные, как кровь, кожа белая, как писчая бумага. Муж сестры привез ей альбом образцов, он всегда любовался Марией, когда она приезжала к ним. Он сказал, что это ей в подарок. Мария водила кончиками пальцев по драгоценным лоскутам и мечтала. Она мечтала уехать прочь от семьи, от детей. При этом ее не мучали угрызения совести, такой я ее вижу, погружаясь в ее мысли. Семьи как не бывало подле нее. Как будто она родилась в Вене или в Берлине, в городах, где такая, как она, не осталась бы незамеченной. Муж ее сестры привозил из Вены и из Берлина еще и книжки с картинками, их она тоже любила разглядывать. В мечтах она видела себя в Опере, смотрела вниз из ложи в партер и замечала, как люди перешептываются о ней. Она была красавица, о которой говорили. Оперу посещали дамы, и она была одной из них. Она представляла себя в платье ледяной голубизны, такой голубизны, каким бывает снежный наст под солнцем, когда он посверкивает и искрится. И ее глаза сияли бы так же, как у дам в романах. Свои пальцы, огрубевшие от стирки, она бы прятала в перчатки из атласного шелка. Или нет, ее пальцы вообще бы не были испорчены! Она же родилась в городе.
