Багаж - Моника Хельфер
Катарина потупила взор — неужели и она не находит, к чему можно было бы придраться, в чем упрекнуть этого чужого мужчину? Неужели ей даже не приходит в голову мысль, а чего ему здесь надо? Он ей нравится, да, нравится. Кошка трется о его икры и утыкается головой в его кулак. Собака лижет ему руку, тянет к нему голову и поворачивает ее так и этак, чтобы он нашел нужное место, где надо почесать.
И маленький Вальтер вот уже прыгает у него на коленях, веселый малыш, который до конца своих дней мог каждому заморочить голову достоверными небылицами, кого угодно доводил до смеха и ни на кого не держал зла, даже на свою жену, когда она изменяла ему, и на своего любимца, когда она начала интересоваться его младшим братом Зеппом, которому на тот момент, в который разыгрывалась эта история, оставалось еще очень долго до рождения. Со своими оранжево-рыжими волосами Вальтер вполне мог бы сойти за сорванца этого гостя. Он, правда, говорил не «сорванец», а «мальчик». Не может ли он в чем-нибудь помочь Марии, спросил он. Ничего-то он не знает. Нет, он совсем ничего не знает. Что в ней творится, он не знает. Или если все-таки и знает, он этим не воспользуется. А можно ли еще попросить воды. Лоренц бросается вперед, берет его стакан, выбегает из дома и вниз, к источнику. Мужчина знает, что я в него влюбилась, думала Мария, но он не воспользуется этим.
Влюбилась, да, она была влюблена, и это чувство было лучше того, что она испытывала к Йозефу, ее мужу. Это она твердо понимала. Снова и снова убеждалась в этом. Никому и никогда она про это не расскажет. Да и кого интересуют ее чувства, они все равно не имели бы никаких последствий, Георг больше не придет, и ей ничего от него не надо. Чувства выдыхаются, только в романах они якобы длятся долго, в некоторых романах даже якобы всю жизнь.
Когда он уходил вечером, он положил ладони ей на плечи, они тогда были еще в доме, но ведь могло так случиться, что в деревне внизу у кого-нибудь были глаза на палочках; и он долго держал ладони на ее плечах, поглаживал большими пальцами кожу на ключицах. Такое лицо, сказал Георг, никогда бы он не отважился просто поцеловать, даже если бы это было ему позволено.
И на следующий день он опять очутился в этой кухне. Мария как раз засыпала в молоко крупу и размешивала ее. Она испугалась, взглянула на него и не смогла произнести ни слова. Дети были где-то за домом, на последнем осеннем солнышке. Это он удачно подгадал. Дел на улице было полно, можно было и играть, и что-то сооружать. Каша подгорела, но лишь чуть-чуть, ее еще можно было спасти.
— А можно и мне каши, — попросил он. — Так вкусно пахнет!
Она встала перед ним и тихо сказала:
— А я как раз думала, хорошо бы мне было тебя еще раз повидать.
Не требовалось никакой смелости, чтобы сказать это. Они уже далеко отошли от того пункта, в котором такие речи потребовали бы отваги. Но совсем недавно они еще не знали об этом.
Дети работали на дворе или делали вид, что работают, а разве игра есть что-то другое? Но они видели Георга, когда тот поднимался к дому вверх по крутой дороге, и это казалось им нормальным, хотя он пришел всего лишь второй раз. Тетя Катэ рассказывала мне, что так оно и было, потому что дети, вообще-то, уже списали своего отца со счетов, в конце концов ведь двое из тех, что ушли на войну вместе с ним, уже погибли там, и дети, вероятно подумали, что мама присматривает себе нового мужа, правда, точно Катарина не могла этого знать, дело было, во-первых, очень давно, а во-вторых, это было скорее чувство, чем мысль.
И еще через день он снова явился. На сей раз так рано, что человек, который случайно увидел бы, как Георг и Мария после завтрака вышли из дома, мог бы подумать, что мужчина ночевал у нее. Лоренц, который вышел из дома вслед за ними, был еще в ночной рубашке, белой. Снаружи только что рассвело. Это был последний день каникул. Середина сентября. Но где мог бы поместиться посторонний человек на ночлег в этом маленьком доме?
Мария дрожала от волнения, и, когда Георг после полудня «простился окончательно», она откинулась спиной на закрытую дверь, и он стоял так близко к ней, выше пояса они даже соприкасались, и она укусила его за руку. Катарина это видела, она как раз открыла дверь изнутри. Георг поднес прокушенную руку ко рту. Коротко ругнулся. Потом он поцеловал Марию. И она не противилась. Застыла, замерла и была счастлива. И он не мог от нее оторваться. Катарина смотрела на них.
Если бы я расспрашивала мою тетю Катэ, она бы ни за что мне ничего не рассказала. Но в один прекрасный день, ей было уже за девяносто, она рассказала мне это сама. Без спросу. С таким выражением лица, будто хотела еще от чего-то освободиться, прежде чем унесет это с собой никогда никому не рассказанным. О долгом поцелуе рассказала. И о том, как кровь стекала мужчине в рукав, когда он сжимал лицо ее матери между своими ладонями.
Генрих же из всего этого не заметил ничего. Он был единым целым со своей скотиной, как сказал когда-то Лоренц по-писаному.
Первого мужчину в моей жизни, а я тогда еще не знала этой истории, я тоже укусила за руку. Он был женат, а мне всего семнадцать. Могла ли я сделать так, чтобы он принадлежал только мне? А я, разумеется, хотела быть у него единственной.
