Багаж - Моника Хельфер
Моя младшая сестра, которая знала обо мне все и которая уже мало чего помнила о нашей матери, смотрела из окна и кричала: «Он здесь!»
Я вставала позади нее и смотрела, как он откидывает верх и стирает рукавом что-то невидимое с крыла лимузина. Он не сигналил. Я была бы не против. Но он не хотел. Он говорил, что я должна навострить уши и слушать, уж я услышу, когда он подъедет. А сигналить для того, чтобы вызвать возлюбленную, это вульгарно. Такого слова я не знала и искала его в словаре «Дуден». Он все делал правильно. Радио у него в машине было самой лучшей марки — «Блаупункт». Я думала: заставлю его ждать, четверть часа, полчаса, чтобы его тоска по мне взвинтилась до безумия. Я была готова на все. А он говорил, что я еще не готова.
Полгода спустя уже я поджидала его, в кафе, три часа, пила черный чай, пока в желудке не начались спазмы. Я казалась себе жалкой. Я была той, которая ждет. Я еще ждала. Я, рожденная заставлять других ждать меня! О встрече мы договорились. Я была пунктуальна с точностью до минуты. Как всегда в последнее время. Эти игры с ожиданием казались мне к этому моменту глупостью. Он не появился. Я прождала три часа. На следующий день я опять была в том кафе, я знала, что не перепутала назначенный день, но нуждалась в некотором утешении и делала вид, что ошиблась днем. Я ждала его еще и в третий день. На сей раз уже безутешно. Официантка сказала, что сегодня чай будет уже за мой счет. В верхней части лица она была ничего: выразительные глаза, элегантный лоб, но вот рот был ужасный, губы вялые и опущенные.
— Это не имеет смысла, — сказала она.
Я перестала причесываться, больше не мылась, и когда тетя Катэ сказала мне, что вид у меня как у шалавы уличной, мне это было безразлично.
Мой возлюбленный — так я называла его в своих мыслях и только там — появился снова спустя полгода, и я его простила, и мы встречались каждый вечер. Но когда он однажды провел большим пальцем по моим губам, по которым он якобы истосковался в своем «изгнании», я цапнула его зубами и как питбуль вцепилась в мякоть его большого пальца, он вскрикнул и стал трепать мою голову туда-сюда, чтобы стряхнуть. Рука у него воспалилась, он сделал в больнице укол против столбняка, что совсем не требовалось, но он хотел мне показать тем самым, что я вела себя, как животное, и что мой укус надо лечить, как укус собаки.
— Как я объясню это моей жене? — жаловался он. — Тут же явственно отпечатался след зубов. Врач сказал, что останется шрам такой же формы, как рана. На всю жизнь.
Я не просила прощения, а предложила ему сказать жене, что он сам себя укусил. Кто просит прощения, тот виноват.
— Тогда она будет считать меня сумасшедшим! А кто еще может кусать сам себя!
Пусть скажет, посоветовала я, что это случилось во сне, и я клялась, что не шучу. Пусть скажет, что ему приснился венский шницель и он его надкусил. Это же так весело, и его жена наверняка будет смеяться.
— Она мне не поверит, — продолжал он стенать. — Она и так мне уже не верит. Еще примется сравнивать мои зубы с отпечатком! У меня же совсем не такие зубы, как у тебя!
— Так вот она какая? — удивилась я, честно удивилась, без малейшего цинизма. — Способна сравнивать зубы с отпечатком?
Его жена жила в Швеции, у них был ребенок, зачатый в Париже. Эту маленькую девочку звали поэтому Парис, ей было семь лет. Она жила с матерью в Стокгольме, говорила якобы по-шведски и по-немецки и вообще была сверхспособная. Перед тем, как ему уехать оттуда, она, мол, ему объявила, что хочет почитать Ницше, «Так говорил Заратустра». Правда, он решил, что она ошиблась, считая эту книгу романом. Я знала имя Ницше от моего отца, и название книги я тоже слышала, но вот роман это или не роман, я не знала. Но ничего не сказала ему. Пусть не думает, что я в свои семнадцать лет тупее его семилетней дочери.
— И тем не менее я вернулся к тебе, — сказал он.
— Почему «тем не менее»? — спросила я.
Он вернулся ко мне. Я хотела верить всему, что он мне обещал, хотя на самом деле я ему не верила. Он сказал, что разведется с женой, это решение твердое, просто развод слишком сложный процесс, а его, в конце концов, все тянет туда, чтобы обнять дочку.
Я сказала:
— Но если уж ты хочешь с ней развестись, тебе же должно быть все равно, если она узнает, что я тебя укусила. Может, она даже проникнется ко мне симпатией, и ей будет легче отпустить тебя.
Он снимал в нашем городке маленькую квартиру. Он сказал, что я могла бы к нему переехать, правда, он часто бывает в отъезде, но если для меня это ничего, то жениться и необязательно, женитьбу он считает ошибочным ходом. Один раз он уже обманулся в этом, и с него хватит.
Он был дружен с философом Карлом Ясперсом. Я спросила, значит, ты и сам тоже философ, а он сказал, что он только на пути к этому. Я тогда не знала, кто такой Ясперс. Я писала моему возлюбленному короткие письма, они ему нравились, он говорил, что у меня есть свои мысли и он этому рад. И как я это формулирую, ему особенно нравилось, и он говорил, что я по этой части — нечто особенное. Однажды он взял меня с собой в Базель. Там жил философ, он вроде как не совсем здоров, у него затруднения с дыханием, но он нам, дескать, обрадуется.
Философ выглядел очень старым, и голос у него был тихий, а в его произношении была обычная для северных немцев заостренность, которая для меня звучит
