108 ударов колокола - Кэйко Ёсимура
Лишь свернув за угол, Сохара притормозил и, не глуша мотор, достал из рюкзака блокнот. В тайном отделении, рядом со словами «Танака, раковина», он записал: «чайная ложка без ручки и клубок синих ниток».
Между тем письмо никуда не делось, и его следовало забрать. Сохара и представить не мог, что это простое дело перевернет всю его жизнь. Правда, к вечеру дурное предчувствие нарастало, и он погрузился в воспоминания. Сидя за рулем, Сохара часто смотрел на длинную белую полосу, делившую дорогу пополам. С тех пор как ему исполнилось шестьдесят, перед его внутренним взором все чаще возникали картины детства; так случилось и в этот день.
Я играл в мяч. Однажды я пнул его так сильно, что мяч упал в море и доплыл до берегов Америки. Я посылал анонимные письма понравившейся мне девочке и вкладывал в них лепесток ромашки. Это был лепесток от той самой ромашки, которая подтвердила, что девочка меня любит. Мама сидела рядом, когда я писал кандзи в школьной тетради. Иногда она поправляла меня, но часто ошибалась, а я ничего ей не говорил. От мамы пахло тряпкой, которую она всегда держала на коленях, и лосьоном для волос ее клиенток. Я мечтал о том, что вырасту и стану пилотом. Я подарил все свои наклейки Ямаде, а он рассердился и выбросил их в море.
Обо всем этом Сохара мог бы и забыть за долгие годы. Но когда он вышел из своего грузовичка и направился к дому Маэды, чтобы забрать письмо от того самого Ямады, с которым они когда-то вместе учились, Сохара почувствовал, что до этой минуты прожил хорошую жизнь. Вдруг он вспомнил, как Йоко, еще будучи учительницей в классе из шести учеников, говорила с ним о «ностальгии по настоящему». Тогда она пыталась объяснить Сохаре, что испытывает человек, который родился и вырос в большом провинциальном городе, а затем оказался на крошечном острове. «Остров – это не место. Это время, древнее время, он похож на далекое прошлое Земли», – сказала она, и Сохара запомнил эти слова на всю жизнь.
Он открыл калитку и направился к дому Маэды по дорожке, которую осеняли арки цветущих зимних роз. У входа в дом висел знак почтового отделения: ╤. Он покачивался на ветру, словно вывеска ресторана. Сам дом был выкрашен в красный и белый цвета, и это тоже делало его похожим на почтовое отделение.
Я помню, как мы прыгали на волнах, помню синие хвосты ящериц и как мы подложили куриное яйцо в ботинки учителя. Помню, как мы тайком от взрослых плавали вокруг острова и соревновались, кто быстрее. Помню, как Ямада приходил в класс с синяками, а Сибата крал дома пластыри и наклеивал ему до начала урока. Помню, как Ямада бил других детей, но потом, когда никто не видел, сидел на корточках на заднем дворе и плакал.
Кроме Сохары, никто не хотел дружить с Ямадой. Никто не понимал их странную дружбу, ни мама в детстве, ни жена теперь. И вот теперь его ждет письмо от Ямады. Сохара глубоко вздохнул и постучал в дверь Маэды.
11
Муж Маэды был еще совсем молодым почтальоном, когда однажды зимой заболел неизвестной болезнью и умер. Недолго думая, Маэда заняла его место на работе, чтобы не лишиться стабильного источника дохода. Теперь ей предстояло в одиночку воспитывать ребенка. В итоге Маэда проработала на почте пятьдесят лет. Когда сын вырос, то стал ей помогать, пока его не перевели в город на северо-востоке Японии. После того как Маэде исполнилось шестьдесят, она стала сортировать письма, сидя дома. Хотя к тому моменту почтовое отделение уже закрыли – численность населения острова не предусматривала его наличия, – Маэда продолжала собирать и разносить почту. Даже когда у нее отказали ноги, в день прибытия корабля Маэда готовила мешок и чистила форму, чтобы соответствовать принятому образцу. Теперь не она с сумкой или на мотоцикле доставляла почту, а жители острова сами после обзвона приходили к ней за письмами.
Особенно Маэда любила свою работу за то, что та позволяла ей слушать рассказы и откровения людей. Но ежедневные подъемы и спуски по склонам острова натрудили ей колени. К тому же она, как и почти все жители острова, всю жизнь проработала на сезонном производстве камелиевого масла. Когда доктор Такеути строго запретил Маэде работать, ей пришлось выезжать на улицу в инвалидной коляске. До этого она регулярно помогала другим женщинам ухаживать за тысячами деревьев камелии и за подлеском. Вместе с подругами детства они надевали широкополые шляпы и комбинезоны, чтобы уберечь кожу от солнца и укусов насекомых, и расстилали у корней деревьев огромные полотнища ткани, на которые сыпались семена перезревших плодов. Согнувшись в три погибели, женщины вели разговоры о будущем, которое, впрочем, не сулило особых тревог и было вполне предсказуемым. Затем она стерегла коричневые зерна, пока те сушились на солнце, и отвозила урожай к маслобойне, где из выжатых и отфильтрованных семян получали драгоценное масло камелии. Из года в год, когда заканчивался очередной сезон работы на маслобойне, Маэда возвращалась домой, не только натрудив больные почки, но и унося с собой радость от наполненных солнцем дней. Что бы ни делала Маэда, все приносило ей счастье: она радовалась своей работе почтальона, бережно хранила истории людей и наслаждалась сбором семян камелии.
К старости от обеих работ у нее осталось огромное желание поболтать. Но возраст и подступающая деменция все чаще мешали ей насладиться этим удовольствием сполна. Маэда открывала рот, как будто взвешивая каждое слово, но речь ее получалась столь туманной, что часто смысл ускользал от слушателя. Иногда нужно было сложить ладони, поймать тишину, порхающую в комнате, и отпустить ее, словно бабочку, в окно. Стоило лишь спросить: «Как ваши дела, Маэда-сан?» – как воздух тут же менялся, и Маэда отвечала с присущим ей неуемным желанием посудачить.
– Сумимасэн, – сказал Сохара, плавно открывая дверь. – Можно войти?
На острове почти никто не закрывал двери на ключ.
– Сохара? Заходи, заходи!
Сохара снял обувь в прихожей, поправил инвалидное кресло, случайно задев его, и поднялся в дом.
– Можно войти? – повторил он. – Сумимасэн.
Стены комнаты были сплошь увешаны рамочками, в которых хранились
