Ночь, сон, смерть и звезды - Джойс Кэрол Оутс
Возразить – признак недоброжелательности, грубости. А согласиться – признак тщеславия.
Вы ее сами заплетаете, миссис Маккларен? Это трудно сделать у себя за спиной.
Последовало тихое признание: Заплетает мой муж.
Слова выскочили сами. Зачем она это сказала?
Но не могла же она сказать: Заплетает мой любовник. Уже немолодая Стейси, медсестра-рентгенолог, наверняка бы смутилась.
Женщина в возрасте должна иметь мужа, а не любовника. И состоять в браке уже много лет.
Медсестра задумалась. Впервые слышит такое. Чтобы мужчина заплетал женщине косу, да еще муж!
Да, необычно, согласилась Джессалин, испытывая что-то вроде гордости.
Ваш муж, должно быть, человек душевный.
Да. Он такой.
Медсестра усадила Джессалин перед рентгеновским аппаратом, который нависал над ней как нечто из научно-фантастического фильма. Деловитые и безобидные льстивые реплики по поводу волос и мужа внезапно забыты, медсестра, взяв Джессалин за левое плечо, фиксирует ее в определенном положении, велит развязать халатик и податься вперед, ближе к аппарату, еще немного, расслабиться и дышать глубже, вдох-выдох, вот так, плечо опустить, левую руку сюда, пальцы вытянуть, локоть вот так и вниз, грудь поддерживайте снизу, не двигайтесь, чуть повыше, замрите, локоть немного вниз, подбородок повыше, голову назад, опустите плечо, замрите, почувствуете давление, как щипок, задержите дыхание, не шевелитесь, задержите дыхание.
Острая боль, белую мягкую грудь вдруг сплюснули между двумя тисками, точно кусок теста. Каждый раз после очередной маммографии внутренний голос вопил: Все. Больше никогда. Это невыносимо.
Но потом забывала и снова приходила на ежегодную маммографию, как всякая ответственная женщина.
Зажмурилась, слыша жужжащие звуки рентгеновского аппарата.
Ловя новые инструкции медсестры.
Вновь испытывая острую боль…
О боже!
Мы почти закончили, миссис Маккларен. Последний снимок.
Она думает о Хьюго. Он заплетает ей косу. Расчесывает волосы.
Удивительная нежность, крупные мужские пальцы. Ловкий, умелый, он наверняка (хотя таких вопросов она ему не задает) и раньше это проделывал.
Она вымыла волосы с шампунем, расчесала, они сохли, и тут он с нежностью говорит: А давайте, дорогая, я вам заплету косу. Первая реакция: шок, отказ. Это же такой интимный процесс, а они знакомы без году неделю. Настолько неуместное предложение, что ей хотелось крикнуть: Нет, нет, не надо, сопроводив смущенным смехом, как часто случалось, когда Хьюго Мартинес предлагал ей что-то странное, экстравагантное, обескураживающее, – но вместо этого она сказала: Хорошо. Хотелось ему возразить, что это же нелепо, люди будут надо мной смеяться, я не хочу ходить с толстой косой, как индианка на картине… этого… Ремингтона[41]. Последний раз я заплетала косички в пять лет. Вы добрый, необыкновенный, но я не хочу, чтобы меня касался даже такой человек, как вы, и уж точно я не хочу, чтобы мне заплетали косу. Но ничего этого она не сказала. Только покорно склонила голову и с готовностью произнесла: Да. Пожалуйста.
А далее последовала удивительная интерлюдия. Она сидела смирно и пульс был ровный, пока мозолистые мужские пальцы переплетали пряди.
Она была ему благодарна за молчание. Настолько погружен в дело, что даже не напевает что-то невпопад, как обычно. Крупные пальцы перебирают волосы, медленно и томно расчесывают их черепаховой щеткой. Гребнем вычесывают колтуны. В основном сзади, где волосы гуще и тепловая отдача больше. В какой-то момент он поднял и поцеловал прядь, едва коснувшись губами и не призывая к ответному жесту. Она почувствовала озноб и закусила нижнюю губу, стараясь при этом не шевелиться. Озноб прошел. И тут он начал напевать едва слышно. Щетка осторожно прихватывала волосы со лба и зачесывала назад, отчего копна казалась по-настоящему густой, словно и не было никакой катастрофы.
За этот год после смерти Уайти ее волосы вернулись к норме, а тогда они истончились, и она в ужасе находила в ванне клочки волос, а ее скальп саднил и словно источал слезы. А затем они начали снова отрастать, как у ракового больного, другой текстуры, уже не такие волнистые и толстые, и удивительного белого оттенка, как у покойного мужа, и тут она вспомнила бабушкины волосы, когда она, Джессалин, еще была любимым ребенком и взрослые глядели на нее с обожанием. Так вот, от бабушки пахло какими-то цветами, а ее бледная кожа казалась такой тонкой, что просматривались голубые жилки.
Не хочу, не хочу! Не хочу быть такой старой.
Ловким движением фокусника он поднес к ее лицу ручное зеркальце в черепаховой оправе, чтобы в большом, хорошо освещенном зеркале у себя за спиной она могла лучше разглядеть свой затылок и туго заплетенную толстую белую косу. Она невольно рассмеялась: не похожа на саму себя, сильная, уверенная, улыбающаяся, по-настоящему любимая.
Хьюго, спасибо вам!
Пошарив в ящике стола, он достал белую шелковую гардению, сохранившуюся от какого-то давно забытого ужина или гала-представления из прошлой жизни, и закрепил ее у основания косы с помощью длинной и острой шляпной булавки.
Вуаля! Ну, что я вам говорил? Чудесно.
– Миссис Маккларен? Боюсь, что вам придется пройти повторное диагностирование…
Медсестра-рентгенолог сказала это доверительным голосом дрожащей пациентке, до сих пор сидящей в темно-зеленом халатике, но уже аккуратно завязанном на груди. Она научилась снимать тревогу и озабоченность больных.
– О… – На более развернутый комментарий у Джессалин не хватило сил.
А про себя подумала: Вот и первый шаг к моей смерти.
Пришлось ждать, когда сделают новые снимки. Потом ждать радиолога.
Возможно, больше снимков не понадобится. Отпустят ее домой.
Или еще несколько. И хватит на сегодня.
(Хватит на сегодня. Ее обостренный слух расслышал слова врача.)
Для радиолога она идеальный пациент: пожилая женщина, послушная, неистеричная (по всем признакам), не задающая лишних вопросов, не враждебная и не агрессивная.
Она подумала: Так и быть. Первый и последний раз.
Утром она не поела, и это, возможно, было ошибкой. Вскоре почувствовала слабость, головокружение. О том, куда она собирается, никому не сказала – маммография, рутина.
Вечером к ней пожаловал Хьюго на ранний ужин. Разумеется, о результатах теста она ему не сказала ни слова.
С тех пор как семнадцать лет назад ей ошибочно поставили положительный диагноз, она страшилась маммографии. Не только из-за острой боли и гротескно сплющенной груди – кажется, вот-вот брызнет наружу содержимое, – но еще из-за страха, что рентген обнаружит «узелок».
У многих знакомых ей женщин с годами обнаруживали рак груди. Она с ужасом ставила галочки в квадратиках опросника, который ей дали в комнате ожидания: у кого в семье была онкология?
Но сейчас, как ни странно, она была спокойна. Если рентген даст положительный результат, Уайти об этом уже не узнает.
Она вспоминает, какие страхи он испытывал по этому поводу. Его лицо, обычно твердое, крепко скроенное, в такие минуты съеживалось в панической гримасе. И, видя, как он ее любит – безоглядно, как ребенок родителя, – она испытывала чувство вины: не дай бог, заболеет и тем самым предаст эту любовь.
В ожидании радиолога
