Почти 15 лет - Микита Франко
Лев нервно проговорил:
— Я просто не понимаю, почему ты сказал, что отношения с Яковом были «даже хуже», чем со мной. Со мной что, такие ужасные, чтобы сравнивать с ними что-то ещё более ужасное?
— Господи, да прекрати, — Слава закатил глаза. – Это был просто сон.
Лев тяжело выдохнул, но кивнул:
— Ладно.
Когда они вышли из машины, Слава разглядел на Льве черный воротник рубашки, выглядывающий из-под пальто, но куда больше удивился джинсам и берцам. Его интуиция кричала, что дело плохо, а логика подсказывала, что на черном хуже видны следы грязи и крови.
Иными словами, ставя свою подпись под прошением забрать Мики из больницы под его ответственность, Слава прекрасно понимал, в чём он расписывается.
— Только чтобы Мики не пострадал, — попросил он, выходя из больницы вслед за Львом. – Слышишь?
— Он не пострадает, — заверил Лев.
И Слава действительно почувствовал себя спокойней.
Проводив сына до машины и, обменявшись парой колкостей со Львом по дороге, он уже начал отходить в сторону, когда услышал:
— Ты бы рваные джинсы зимой не носил.
Слава сбил шаг и улыбнулся – улыбнулся так широко, что не стал оборачиваться, чтобы не выдать своей глупой радости. Он ждал этой фразы больше всего на свете.
Теперь на ней продержится и весь оставшийся день.
Почти 15 лет. Лев [63]
Когда Лев был маленьким Лёвой, а Шева маленьким Юрой, они любили играть в песочнице в «червяков»: выкапывали из земли дождевых червей, разрубали их совковой лопаткой на части и наблюдали, как каждая из этих частей шевелится в отдельности. Зрелище было завораживающим, и Лёва долгое время верил, что червяки бессмертны и могут бесконечное число раз перерождаться из самих себя. Потом папа сказал ему, что черви редко регенерируют и большая часть из нарубленных кусочков – умрёт. Лёва расстроился и червей больше не рубил (а вот Юра – рубил, и со временем даже перешел на расчленение майских жуков).
Когда в кабинете психотерапевта Лев слушал историю Мики, он очень ярко представлял процесс шинкования Артура на множество мелких частей, а потом само удовольствие наблюдения, как каждая из частей тела шевелится в отдельности. И вскоре, конечно же, отмирает, ведь черви редко регенерируют.
Он вспомнил Якова, зажатого в углу душевой кабины, снова, как наяву, увидел струю крови, стекающую по его ноге.
Он вспомнил своё пробуждение в одной квартире с незнакомцем и свой страх, когда ширина ремня совпала с болезненными следами на запястьях.
Вспомнил ужас, который читал в чужих глазах. Вспомнил кошмар, который до сих пор преследовал его по ночам.
Представил, что Мики чувствует то же самое – изо дня в день, уже больше полугода. Может быть, у него есть своя Тень и свой кошмар. Может быть, трава – это и есть Тень?
Может быть, трава – это броня против неё?
Как алкоголь.
Как белые рубашки.
Как круглосуточный рабочий день.
Может быть, его сын может рассказать о нём гораздо больше, чем Лев способен осознать сам.
Он обнимал его, плачущего, говоря, в общем-то, какую-то ерунду – ерунду, которую говорят все родители, чтобы утешить ребенка. Он поймал себя на том, что говорил бы то же самое на что угодно: если бы Мики завалил экзамен, если бы потерял любимую футболку, если бы сломал руку.
Ну, не плачь, всё будет хорошо…
Льву самому становилось не по себе от того, насколько сильно эти слова ничего не значили. Он хотел бы сказать ему совсем другое – если бы мог. Если бы хватило смелости говорить.
Прости, что я позволил этому случиться. Это всё из-за меня. Я это упустил, а не должен был, это была моя обязанность – делать всё, чтобы ты был в порядке, а теперь мне кажется, что я всё делал наоборот. И это очень тяжело – вдруг осознать, что ты прошел большую часть пути не в ту сторону. Я знаю, мне нужно развернуться и пойти обратно, но когда я смотрю назад, там как будто опять… Дохрена дорог. Дохрена. И я не знаю, по какой идти. Иногда мне кажется, что это и есть родительство – миллион дорог, и какую бы ты ни выбрал, она всегда не та.
Она всегда не та.
Но вряд ли бы это помогло изнасилованному Мики почувствовать себя лучше. Поэтому он говорил, что всё будет хорошо, хотя у него нихрена не хорошо, и у Якова – нихрена не хорошо, ни у кого, с кем такое случается – нихрена не хорошо, но этой фразой принято друг другу врать.
Он врал.
А Мики слушал и плакал.
И так было противно от осознания, что они выйдут из этого кабинета, а ничего не поменяется – Мики всю жизнь будет изнасилованным, а Артур всю жизнь будет.
Где-то между этой мыслью и детским воспоминанием о совковых лопатках, Лев решил: нужно разрубить червяка.
Конечно, он думал о Славе. Невозможно было представить, чтобы он, узнав о подобном инциденте, поддержал воспитательные методы Льва. Он бы обязательно сказал, что это жестоко, негуманно, порождает насилие, ломает Мики психику и что-нибудь еще, и что-нибудь еще… Лев мог назвать каждый аргумент – и вряд ли бы ошибся хотя бы в одном.
Но он думал о дорогах: очевидно, что, воспитывая Мики, они со Славой шли разными путями. Тем не менее, они оба шли не в ту сторону, раз оказались там, где оказались. Значит, никто из них не имеет право осуждать дорогу другого.
Она просто всегда не та.
Может быть, и эта не та, но какую-то выбрать всё равно придется.
Вот о чём он думал, когда впервые за долгое время надевал черную рубашку и завязывал берцы. А когда перекидывал биту из одной руки в другую, думал о Шеве.
Мики и Шева. Как удивительно было, что его первый сын перерос его первую любовь, и как странно было говорить с ним об этом.
Но всё-таки, избивать до полусмерти человека, которого Лев когда-то называл другом, было страннее.
Лев много кого ненавидел в разные периоды своей жизни. Большую её часть он ненавидел отца, и ему казалось, эта ненависть сидит в нём до сих пор. В подростковом возрасте ненавидел Каму, Грифеля, Вальтера и Паклю – всех, кто, как он считал, был причастен к трагической Юриной судьбе. Иногда ненавидел коллег, прохожих, очереди в магазинах, соседей, подростков под окнами в два часа ночи
