Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Трошин встал и, припадая на деревянную ногу, пошел к себе в сторожку. По пути он часто останавливался, собирая ветки и валежник.
У порога Трошин свалил хворост, несколько минут посидел на ступеньках и, тихо насвистывая что-то, принялся за работу. Он клал ветки, хворост, сухие бревна ряд за рядом — то вдоль порога, то поперек, — придавливая их, чтобы они лежали возможно плотнее. Потом вдвинул в середину кладки в виде распорок два круглых полешка. Образовалось нечто вроде входа, и вся кладка стала походить на большое гнездо. Тогда несколько раз крест-накрест он обмотал это гнездо проволокой.
«Вот и готово», — сказал себе Трошин.
Пахло смолой от сосен, карауливших домик, и особой весенней сыростью — запахами, от которых кружится голова и теснит в груди.
Солнце поднялось уже высоко, и Трошин пошел отдыхать. Поспав часа два, он принес воды из колодца, вымылся до пояса, вскипятил закоптелый чайник, позавтракал и открыл дверь. Посмотрев в совершенно безоблачное небо, глотнув теплый воздух, Трошин заторопился. Дел на сегодня было много. Он прикрепил веревку к проволоке, крепко опутавшей кладку, взвалил кладку на санки и медленно зашагал знакомой тропой к бобровому озеру.
Снег стал еще более ноздреватым, оседал и таял. Кора на деревьях и хвоя были мокрыми и блестели на солнце. На концах веток нависали большие капли и падали с еле слышным звенящим шумом. Густая дымка висела над землей, смягчая все предметы, как бы прикрывая от постороннего взгляда то важное и значительное, что совершалось в лесу. Ручьи, подмерзшие было под утро, проломили кружевной ледок и с журчанием прокладывали себе дорогу все дальше и дальше.
«Весна», — подумал Трошин и невольно ускорил шаги.
Не останавливаясь, он спустился по крутому берегу, оперся на санки коленом и огляделся. Кое-где сквозь трещины темнела вода. Было тихо, озеро спало.
Солнце пригревало все сильнее, и с каждой секундой усиливались капель, шум ручейков, со всех сторон торопящихся к озеру, шорохи, шелесты, разноголосое птичье пение. У самого берега, возле норы, Трошин свалил тяжелую кладку, привязал к проволоке веревку, а к концу веревки прикрепил ивовый прут.
На крутом берегу росли три березки, ветла и несколько осин. Трошин внимательно осмотрел деревья одно за другим, проводя ладонью по мокрой коре, наконец облюбовал осину с прямым и гладким стволом и, согнув вокруг нее ивовый прут, прикрепленный к веревке, соединил концы прута проволокой. Потом отошел на несколько шагов, оглядывая сделанное, вернулся, вынул из-за пояса топор и обрубил ветки, мешающие кольцу скользить по стволу.
«Теперь хорошо, — подумал он. — Теперь надежно. Теперь хоть бы самый большой паводок, хоть бы и затопило берег…»
Был еще день, надо спать, но Седой очнулся в одно мгновение и, не раздумывая, рванулся в нижний коридор, точно его швырнуло пружиной. Вода неслась мимо норы, иногда что-то тяжелое ударяло в толстые стены, тогда все вздрагивало, а с потолка коридора падали комья земли.
Седой заглянул в ход Верхней норы, которая почти никогда не затапливалась паводком, но почувствовал, что сыновья уже прошли этой дорогой, и вернулся обратно. Сколько раз он со старой своей бобрихой в такие же паводки провожал в дальний путь подросших детей, чтобы они искали новые места, создавали пруды на протоках и ручьях, пересекавших лесной край, когда-то весь заселенный бобриным народом.
Теперь старая бобриха погибла. Седой остался один, и ему надо заводить новую семью или доживать в одиночку. А озеро пусть останется сыновьям; они уже достаточно выросли и знают, как валить деревья, строить и чинить плотины, заготовлять корм на зиму, рыть подземные ходы, встречать волка, не давая ему зайти со спины, — нелегкую бобриную науку, которой Седой обучался всю жизнь и передал своим детям.
Бобр медленно шел по коридору, втягивая носом с юности знакомые, милые запахи, заполнявшие просторное и крепкое жилище.
Вода шумела все сильнее; вот она, пенясь, неся листы, веточки, щепки, устремилась в кольцевой коридор. Бобр ринулся против течения. Он окунулся, пробрался к выходу, проплыл под водой несколько десятков метров и вынырнул на поверхность, ослепленный ярким светом.
Нельзя было узнать старого леса. Река Суровица, протекающая в километре от бобриного озера, разлилась и затопила лес докуда хватит глаз. Деревья стояли по пояс в воде. Льдины, бревна, оторвавшиеся от плотов, кучи валежника плыли, обгоняя друг друга.
Крутой берег, где под корнями старой ветлы глубоко спряталась верхняя, запасная нора Седого и его семьи, превратился в остров.
Седой выбрался на берег. Заяц с зайчихой сидели под деревом и не отрываясь испуганно глядели на вспененные потоки. Бревна и льдины подплывали к острову и, ударившись о переплетенную корнями, еще не оттаявшую землю, стремительно скользнув в воронку водоворота, выплывали на простор и исчезали вдали.
Мокрые зайцы провожали их глазами, вздрагивая каждый раз, когда течение с силой, точно пробуя прочность маленького острова, ударяло по нему огромными бревнами, которые оно подкидывало легко, как щепки. Вода ревела в водовороте, со свистом прорывалась через густые заросли, вздувалась, прибывала с каждой минутой, срывая с места все, что не могло противиться ее могучему напору. Она несла вдаль по бесконечной весенней дороге деревья, вырванные с корнем, и дубовые листья, стог сена и бледно-зеленые водоросли.
Только плотик-кладка, сделанный Трошиным, натянув веревку, противился потоку. Вода заливала плотик, бросала его из стороны в сторону и мчалась дальше с негодующим всплеском, словно поручая следующей волне сорвать наконец, унести эту непокорную груду бревен и хвороста.
Следующая волна снова швыряла кладку, ивовое кольцо с легким скрипом скользило по стволу, веревка, соединяющая плот с кольцом, натягивалась, как струна, но когда волна проносилась, плотик по-прежнему покачивался близ островка на неспокойной воде.
Седой уже давно внимательно наблюдал за кладкой. Наконец он поплыл, вынырнул около плотика, принюхался, отыскал поддерживаемый распорками вход в кладку и забрался внутрь. Под тяжестью Седого плотик глубже осел в воду и покачивался, точно корабль, бросивший якорь, чтобы противостоять шторму.
Плот по-прежнему швыряло из стороны в сторону, а Седой, не обращая внимания на то, что творилось
