Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Наступила ночь, когда Седой закончил подводный ход. Вода не прибывала, успокоилась и, посеребренная луной, застыла между неподвижными стволами деревьев. Все кругом отдыхало, дремало, только пара зайцев на берегу по-прежнему сидела под березой, непонимающими глазами вглядываясь в затопленный лес.
Седой подплыл к берегу, отломил передними лапами ком глины и отправился обратно. Боковой ход больше не был нужен, и он заделывал его, старательно укладывая ветки так, чтобы они переплелись между собой, замазывая просветы мокрой глиной. Все тише, темнее и спокойнее становилось в главном гнезде на середине кладки.
Только теперь, когда плавучий домик был готов к путешествию, бобр лег отдохнуть.
Плотик покачивался на тихой волне. Выхухоль забрался на край его и, наловив бурых дубовых листьев, выложил у самой воды дно гнезда, а потом из таких же дубовых листьев построил крышу. Водяная крыса с водорослями в зубах поднялась на плотик, чуть повыше жилища выхухоля, и тоже начала выкладывать себе гнездо. На корабле были теперь не только капитан, но и команда.
Под утро Седой еще раз выплыл из своего домика.
Вода стала еле заметно спадать. Паводок не залил верхней, запасной норы, и за сыновей можно не тревожиться. Пройдет половодье, они переселятся обратно в главную нору, починят и заделают плотину, а потом обзаведутся семьями. Озеро не останется без хозяина. А ему надо искать новое место. Сыновья подрастают, и всем на озере будет тесно.
Седой перегрыз ивовое кольцо, догнал плотик, медленно плывущий по течению, и забрался в свое гнездо. Он отправлялся в далекие края, где придется строить новые плотины, норы, подземные ходы. Что ж, работы он никогда не боялся, и неведомые края не пугали его…
Когда на рассвете Трошин в маленькой лодке подплыл к острову, то сразу заметил перегрызенное ивовое кольцо. Вглядевшись зоркими глазами охотника, он различил далеко между деревьями плотик с буро-красным от дубовых листьев гнездом выхухоля и жилищем водяной крысы, сплетенным из светло-зеленых водорослей.
У островка из воды вынырнули и сразу скрылись головы сыновей Седого — одного, потом другого. Теперь Трошин уже не сомневался, кто еще, кроме выхухоля и водяной крысы, покачивался там, на крепком плавучем корабле. На секунду вспомнилось все, что он пережил вместе с Седым за эти годы, стало тоскливо, и больно сжалось сердце. Трошин оттолкнулся от островка и, загребая воду редкими ударами весел, поплыл вслед за Седым.
Минут через десять он догнал плотик и, положив весла на дно лодки, довольно долго плыл рядом по тихой воде. Потом затабанил и сидел неподвижно, пока плот не скрылся из глаз. «Что ж, если Седой задумал искать новые места, пусть плывет. Он умный старик и знает, что делать», — думал Трошин.
Это было так, и все-таки, когда плотик с крошечным красным и светло-зеленым пятнышками окончательно скрылся, он долго еще, до боли в глазах, вглядывался в даль, и лес казался ему осиротевшим.
1954
Свет софитов
Чаще воспоминания настраивают на печальный лад, но тут, в районе Сретенки, в вечерний час они являются ко мне торжественными и радостными. Причины этого я вначале не понимал и только старался каждый раз, когда бывал здесь — в доме на Садовой, у друзей, — хоть ненадолго выйти на балкон.
Ведь такие разбегающиеся огни везде…
Правда, уж очень широка улица, и она плавно изгибается — как река. Но неужели дело только в этом?
Как-то я вспомнил, что именно в этом районе было особенно много маленьких студийных театров, которые так украшали Москву двадцатых и тридцатых годов.
Театральные воспоминания нахлынули на меня.
Не знаю, как у других, а ко мне прошлое приходит мгновенными вспышками в темноте. Высветляется один час, минута, одна встреча — глаза, лицо. Можно — и это не так трудно, и тут большой соблазн — пририсовать к привидевшемуся все, что полагается. Но зачем?
В детстве и долго после детства театр был для меня, может быть, самой большой радостью.
Чаще всего я ходил в театр один, не очень понимая, почему, именно когда ты так заполнен, необходимо, чтобы кто-то сидел рядом. Непонимание этого объяснялось крайней молодостью, да еще и инфантильностью, но до конца не прошло.
Я выходил из дому часа за полтора, но все равно вторую половину пути бежал, а потом долго стоял у театрального подъезда, чтобы успокоиться и отдышаться. Меня мучил нелепый страх, что билет «неправильный», и, благополучно миновав контроль, я чувствовал первую волну счастья.
Впрочем, тут все было счастьем.
Видеть, как постепенно заполняется фойе. У женщин, входящих с улицы, округлившиеся от удивления глаза, а некоторые женщины щурятся на немыслимо ярком свету и первые шаги делают как бы ощупью в этом совсем ином мире. И у всех улыбка предчувствия.
Открываются двери в зал — темный, пустой, мерцающий, — и надо заставить себя не бросаться сломя голову, а чинно шагать вместе с другими.
Где-то тут, в районе Сретенки, была студия Малого театра, руководимая Федором Николаевичем Кавериным. Зрительный зал, нелепо длинный и узкий, перестроенный, кажется, из склада, признали огнеопасным, и на всех спектаклях дежурили усиленные наряды пожарных. Они стояли вдоль стен в золотых касках, и к крошечной сцене вели две золотые дорожки. А на сцене были актеры. Это были шекспировские короли, купцы Островского, бродяги О’Генри, люди всевозможных веков и профессий, но когда в шкваркинском «Вредном элементе» милиция задерживала в казино старика без документов, он просил гитару, и как только он касался струн, еще до того, всем становилось ясно, что такое актер.
Пожалуй, только в «Современнике» и в Театре на Таганке можно отчасти почувствовать театральную Москву тех лет.
Пожарные держали наготове шланги и топорики; некоторые улыбались и плакали по ходу действия. Даже если поначалу они были обыкновенными обывателями, то должны были стать прекрасными людьми — так мне казалось в пору, когда склонны переоценивать преобразующую силу искусства.
…Неподалеку была и студия Завадского. Помнится, она помещалась в подвале с низким потолком, приплюснутым тяжестью огромного жилого дома. По потолку вились трубы, похожие на корни. Иногда они нестройно шумели, недовольные тем, что вместо земли, куда должны были уйти, встретились с чем-то непонятным и лишним; непонятное и лишнее раздражает не только трубы.
Театры
