Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров

А. Шаров

Повесть о десяти ошибках

Повести и рассказы

Повесть о десяти ошибках

Девочка с сенбернаром

Все было как обычно в чадолюбивой учительской семье среднего достатка: какао, гоголь-моголь, книги «Золотой библиотеки», тома «Детской энциклопедии» с этими чистенькими мальчиком и девочкой в овале на милом сером переплете; ну и перерывы в нормальном житье, вызванные спешными переездами: отец и мать причастны к революционной работе.

Переезд из Варшавы, где, когда мать вела меня, трехлетнего, в детскую группу — с француженкой и немкой, с уроками музыки, от которых память сохранила только черный вращающийся табурет, поднимающий на шаткую высоту, — когда мама вела в детскую группу, ноги мягко, с невнятным, будто лиственным, шелестом ударялись об упругие торцы; шелест убаюкивал, глаза сами закрывались, и все существо охватывал странный, легкий, спокойный-спокойный сон на ходу.

Из Варшавы — в дымную Лодзь; там уже можно в большом кабинете отца тайком рыться в книжных шкафах.

И снова переезд, теперь в Петроград — военный, голодноватый, где такие же, как и в Варшаве, деревянные торцы, и группа с француженкой и немкой, так что я уже бойко считаю: эн-де-труа-катр-сен-сис, и повторяю несколько немецких фраз — на чем иноязычное образование оборвется. Но без пианино. Музыка — первое, что уйдет из детства; оно будет все больше походить на комнату, откуда исчезает один предмет за другим из, казалось бы, установленных навечно.

А пока все так устойчиво, потери лишь предчувствуются. Война?! Но она далеко… Мы живем на Большой Зелениной улице в четырехэтажном доме, облицованном темно-серой гранитной крошкой. Напротив — полицейский участок с затейливой башенкой; на ней круглые часы с золотыми стрелками. От башенки через улицу протянуты консоли в виде руки: они держат большой термометр; если ртуть опустится ниже широкой красной черты, можно не идти в детскую группу, а брату — в гимназию.

Но это лишь мечта…

Из обитателей дома больше всего меня занимает маленькая девочка в белой меховой шубке и такой же шапочке, из-под которой до пояса опускается толстая русая коса, перехваченная алой лентой.

Трижды на дню девочка выходит на прогулку из «генеральской» — так ее все называют — квартиры в бельэтаже дома; выходит вместе с «мадам» и красавцем сенбернаром; у собаки бело-желтая лобастая морда; внимательные глаза обведены печальной черной каймой.

Я следую за ними как завороженный, но в отдалении; подойти ближе не позволит мадам.

Девочка обнимает сенбернара за шею, шепчет ему что-то на ухо; собака послушно ложится, и девочка усаживается у нее на спине — амазонкой, свесив набок ножки в меховых ботиках. Мадам семенит рядом, поддерживая девочку, но та досадливо отстраняет ее.

Я смотрю, еще не предчувствуя, что девочка и удивительная собака — последний раз соприкасаются с моей жизнью.

И последней была недавняя елка у Леночки, моей двоюродной сестры, в такой теплой, просторной квартире — тепло тоже уходит, — с натертыми до золотого яичного блеска паркетными полами, с запахами хвои, и снега, и пирогов, и духов. С подарками…

И внезапно иссякнет поток книг, вступающих в жизнь в строгом порядке и так щедро; иссякнет на «Серебряных коньках», на «Без семьи», на недочитанных сказках Андерсена — по ним я буду тосковать чуть ли не всю жизнь, на потрясших, но тоже недочитанных главах об Илюшечке. Встречусь я снова с Достоевским и — боже мой! — с Андерсеном только во взрослости. Все это сменится случайным чтением, где редкие открытия и невосполнимые пустоты между ними.

А пока еще тянется нормальное детство. Напоследок оно дарит то, о чем я не смел и мечтать: девочка с собакой вышла на двор одна, без мадам. Я решился подойти и, переполненный драгоценными сведениями о сенбернарах, почерпнутыми из кладезя «Детской энциклопедии», поразил девочку. Слушая, она почти вплотную приблизила лицо и глядит широко расставленными немигающими серыми глазами.

И даже, хотя и с некоторым колебанием, предлагает покататься на сенбернаре:

— Только он так устал сегодня…

Что ж, пусть завтра.

Я рассказываю, что, когда посылают сенбернаров искать замерзающих путников, надевают им специальные пояса с карманами, где галеты, шоколад «Галла-Петер», термосы с какао и бульоном.

Оказывается, девочка может достать и шоколад, именно «Галла-Петер», в войну исчезнувший, — эти толстые, пахучие и горьковатые плитки. Она может все! — даже сделать пояс с карманами.

— Вы умеете шить?

— Велю мадам, — слабым и одновременно властным голосом отвечает девочка, все так же пристально глядя в глаза и отчасти в душу; последнее сообщит воспоминанию относительную вечность.

Но вот в чертах девочки возникает сомнение. Больно запечатлелся насмешливый взгляд, по-женски отрицающий нереальное; и то, как она лениво растягивает окончания слов, спрашивая: где их найде-е-ошь, за-мерза-а-ающих у на-ас в Петрогра-а-де?!

И пропасть, сменившая неправдоподобную близость.

— Они есть! Есть! — отчаянно повторяю я. И во внезапном озарении: — В Финском заливе! На льду! — И быстро, чтобы не дать ей времени возразить: — Я видел! — Говорится, но сразу отбрасывается, как явная ложь. — Я читал! Я знаю!

Несколько долгих, тревожных секунд, и девочка важно кивает:

— Выйдешь завтра во двор?

…Я просыпаюсь в синей предрассветной темноте. Всю ночь слышались шаги, голоса, но я спал как каменный. Теперь, соскочив с кровати, босиком подбегаю к окну и вижу: столбик ртути на термометре опустился ниже красной черты. Кричу о совершившемся чуде брату; он не откликается.

Еще и еще окликаю брата, тормошу. Наконец он, не открывая глаз, невнятно бормочет одно слово: «Революция». Сказал и снова с головой зарылся в одеяло.

Я стою у окна, прижимаясь носом к холодному стеклу. Теперь-то хорошо видно: участок сгорел, у закоптившегося термометра лопнул баллон и ртуть вытекла; «вот, значит, как разгадывается чудо». От здания уцелели только стены с черными проемами окон; кое-где обнажились железные конструкции; огонь пробегает красными зверьками, будто они гонятся друг за другом: догонят — сожрут. А то промелькнут и спрячутся, чтобы через секунду снова полыхнуть. «Мы на го́ре всем буржуям мировой пожар раздуем…» — собираясь с друзьями, пели отец и мать.

Что ж — вот он, этот пожар?!

Участок догорает, а башенка уцелела, совсем не тронута огнем; и часы идут — медленно ползет золотая стрелка.

…Квартира переполнена, появляются новые и новые люди, двери настежь. Все улыбаются, жмут руки, целуются, поздравляют друг друга. Из гула голосов память долго будет доносить