Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
— А где мне быть, педагог? Где мне, по-твоему, надо быть?
Было уже поздно, но Юра настоял на том, чтобы сейчас же идти осматривать хозяйство. Ночь выдалась безветренная и лунная. Толя шел впереди, уверенно показывая дорогу. На берегу темнели хорошо утоптанные бобриные тропки, валялись деревья с характерными коническими погрызами, и хотя зверьков не было видно, присутствие их для опытного глаза казалось настолько несомненным, что строгое, похудевшее во время болезни Юрино лицо с каждой минутой прояснялось.
К старице Верхней, где Толя расселил ручных бобров, добрались лишь под утро.
— Гляди! — прошептал Толя, прижимаясь к стволу дерева.
На снегу рядом с черной проталиной мелькнула какая-то тень, раздался звонкий удар хвоста, и вода заколыхалась.
— Старшина, — шепнул Толя. — Подожди…
Он набрал воздуху и засвистел тот мотив, который перенял когда-то в заповеднике от Брониславы Николаевны. Он свистел сперва очень тихо, почти неслышно, потом все громче и громче. На поверхности черной полыньи показалась мокрая бобриная голова. Старшина перевалился на снег, повернулся в сторону берега, прислушался, потом поднялся на задние лапы. Через минуту рядом с ним показался маленький черный бобренок, который теперь заметно подрос и поправился, но все еще был намного меньше своего рыжего товарища.
Бобры стояли на льду, расчесывая передними лапками мех на животах.
«Признают», — подумал Толя и оглянулся на Юру. От неосторожного движения хрустнула ветка. Маленький бобренок мгновенно соскользнул в воду, а за ним, несколько медленнее, не теряя присущей ему степенности, скрылся Старшина.
Кругом было совершенно тихо, как бывает иной раз в сибирских лесах. Даже ветер не шумел, даже хвоя на высокой, чуть наклонившейся над берегом сосне не перешептывалась. Секунду Толя и Юра стояли в глубокой задумчивости, а потом, разом оттолкнувшись палками от наста, по крутому береговому склону съехали на лед. У продушины на снегу виднелись характерные лапчатые следы, точно тут стоял большой гусь, и ясно различалась округлая черта от хвоста, на который опирался бобр.
— Пройдет здешний охотник, для которого тайга — дом, и не поймет, что это такое. Охотник не поймет. Понимаешь, ты, педагог? — повернувшись к Толе, проговорил Юрка.
Слышно было, как бьется, всплескивает, дышит вода в продушине, и за этими звуками, казалось, можно было уловить другие: шорохи, дыхание зверей, звуки жизни, которой месяц назад здесь не было и в помине и которая теперь навсегда утвердилась в холодной северной реке. Друзья стояли и думали. Вероятно, в эти секунды они чувствовали ту самую высокую гордость и радость, которая приходит к человеку, сумевшему своей волей и своим трудом создать то, чего не было раньше, вызвать и сохранить новую жизнь.
Переставляя лыжи елочкой, они поднялись по склону и пошли к опорной базе. Надо было торопиться: сегодня машина, доставившая Вологдина, уходила обратно на аэродром, и Толя Сорокин должен был на ней уехать; и так сколько месяцев потеряно.
Дома, на опорной базе, Толька сложил книги, учебники, вещи, поправил фитиль в керосиновой лампе и сел к столу. Поговорить, вероятно, надо было о многом, но разговор все не начинался.
— Ну вот, — сказал наконец Толя, — у третьей норы, за скатом, волчий след, кажется…
— Видел, — кивнул Юра.
— А у седьмой норы течением корм унесло. Надо бы еще нарубить.
Они помолчали.
— Вот и все… — после паузы проговорил Толя и решительно поднялся.
— Не останешься? — с необычной для него неуверенной и просительной ноткой в голосе спросил Юра Вологдин. — Остался бы, педагог…
— Как же я могу, Юрка? Разве я могу?!
Больше они ни о чем не говорили, крепко пожали руки друг другу и вышли на улицу. Толя бросил вещмешок в кузов грузовика и устроился в кабине, рядом с шофером.
Машина, поднимаясь в гору, шла на юго-запад, к аэродрому, к Томску, к Центральной России, а следовательно, к пединституту. Но Толя сейчас не думал об этом. Он смотрел через желтое тусклое окно машины, напрягая зрение, всеми силами сердца стараясь запомнить то, что оставалось позади: избу опорной базы с еле видимыми огнями в окнах, снежную тайгу, берег реки, опушенный темными зарослями кустарников. Далеко, у старицы Верхней, казалось, еще можно различить силуэт сосны над норой рыжего Старшины и неподвижную Юрину фигуру.
Седой
Седой шевельнулся на мягкой подстилке из древесной стружки, поднял голову и прислушался.
Солнце зашло, это он почувствовал сразу. Ночной воздух с далекими запахами зверей, выходящих на охоту, проникал и сюда. Бобр соскользнул в нижний коридор норы и помедлил, близорукими глазами вглядываясь в темноту.
Внизу было холоднее. Слышалось, как вода лениво лижет стены норы. Седой пробирался по закругленному коридору, останавливаясь у каждого выхода, попадавшегося по пути. Эти выходы он различал по запахам. Были ворота Верхней норы — ход из них вился под землей, кончаясь на обрывистом берегу в корнях старой ветлы. Были ворота Плотины, ворота Короткого выхода, очень удобного в случае опасности, и многие другие. Бобр свернул в боковой ход, нырнул и, с силой рассекая воду, поплыл к берегу.
Ручей жил обычной жизнью. Маленький выхухоль, не без основания боящийся всего на свете, услышав шум, повел острым хоботком, вильнул плоским хвостом и забился под корягу. Впрочем, разглядев Седого, он сразу успокоился и, наверно, подумал, если только умел думать: «Как хорошо, что на свете живут не только щуки и сомы, которые так и норовят проглотить тебя, и как хорошо, что хозяином в ручье этот справедливый старый бобр Седой».
Выдра повернула голову вслед бобру, но при этом не перестала заниматься своим делом. Она лежала на дне под продушиной и хвостом мутила воду, надеясь, что мелкие глупые рыбешки заинтересуются сумятицей и приплывут к ней в лапы.
Но либо мелкие рыбы стали слушаться старших, либо они улеглись спать. Несмотря на неудачу, выдра водила хвостом из стороны в сторону так мерно и неутомимо, что могло показаться, будто ко дну ручья прикреплены часы с маятником, подводные ходики, по которым звери и рыбы узнают, когда им следует подниматься и когда возвращаться домой.
Неожиданно ходики остановились, выдра вынырнула в продушину, глотнула воздух и метнулась за почти неразличимой в темноте щукой. Щука открыла зубастую пасть, но поздно. Набросившись снизу, выдра сомкнула челюсти, перекусила щучье горло и потащила рыбу к берегу.
Ручей жил обычной жизнью, а хозяин его — Седой, отталкиваясь от воды сильными задними лапами с широкими плавательными перепонками, плыл подо льдом к намеченной цели. Он не был любопытен и в молодости, а к старости научился заниматься только самым важным, не отвлекаясь посторонним.
