Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
— Черт знает что, — вполголоса произносит Толя.
Толя Сорокин и Юра Вологдин давно потеряли родных, они товарищи по детдому. Учились в средней школе на станции Монастырской. К лету сорок первого окончили девятый класс. В армию их долго не брали — «по молодости», но в сентябре, когда немцы подошли к окраинам поселка, выдали оружие и зачислили в народное ополчение.
Монастырскую полк оставил без боя, по приказу командования. Через двенадцать дней, когда немцев выбили из поселка, там все было превращено в развалины.
Вологдин и Сорокин отпросились у комроты посмотреть школьное пепелище. Накаленные кирпичи жгли ноги сквозь подошву ботинок, стропила еще вспыхивали красными угольями.
На дворе Юрка нашел почерневший в огне рог Лешки — школьного олененка. У этого Лешки волки задрали мать. Лесничий подобрал его в глубоком снегу, и первую ночь олененок провел в тамбуре между парадными дверями школы. Когда на другой день директор, Федор Васильевич, по обыкновению пришел в школу раньше всех, к нему бросилась рогатая, пугающая в темноте зимнего утра тень. Директор рассердился и приказал немедля вернуть олененка лесничему: «У нас школа, а не зоопарк».
Узнав о грозящей беде, кружок юннатов собрался за школьным двором в лесу на секретное заседание и единогласно решил «бунтовать». Олененка привязали к дереву. Около него для охраны от волков день и ночь, сменяясь каждые три часа, дежурили по два юнната с собакой Грибком. Две недели Федор Васильевич стоял на своем, потом сдался.
Теперь директора нет в живых — говорят, его расстреляли, и нет школы, а Лешку сожгли. Юра уронил рог и пошел прочь.
А Толя Сорокин остался.
Из пепла выглядывали корешки обуглившихся переплетов, классная доска со следами букв и цифр, осколки стекла, остов аквариума. У школьного порога Толя увидел чудом сохранившуюся кадку с плакунцом и возле кадки подобрал школьный звонок. На пожелтевших у краев листьях плакунца выступили мелкие капли. «Будет дождь», — решил Толя, не глядя на небо. Поднес к глазам звонок и механически прочитал надпись, выведенную по ободку: «Мастеръ Петръ Лобзенковъ 1849».
«Все-таки странно», — подумал Толя. Вот он проучился в школе до десятого класса, сколько же раз он слышал звонок и не знал, что ему почти сто лет, по голосу не угадаешь. Он с силой тряхнул колокольчиком; на воздухе звон показался слабым и жалобным.
Плакунец не обманывал — начал накрапывать дождь. Капли падали на раскаленные угли и с шипением испарялись. Толя завернул колокольчик в тряпку для чистки винтовки и пошел прочь.
…Толя Сорокин был в армии всю войну и два послевоенных года. Перед демобилизацией нашлось достаточно времени, чтобы поразмыслить о будущем. Больше всего хотелось стать учителем истории или литературы; правда, после контузии он немного заикался, это могло помешать педагогической работе. Поступать Сорокин собирался в Воронежский педагогический институт. По дороге в Воронеж остановился в Монастырской, узнал, что Вологдин недалеко, в заповеднике, и завернул к нему на два-три дня вспомнить детство. Эти два-три дня затянулись до осени; вероятно, жаль было расстаться с лучшим школьным другом, или после войны притягивала тишина столетнего бора, где можно целыми днями бродить, не встретив человека, или олени и бобры, особенно ручные бобры с фермы Брониславы Николаевны, незаметно заняли свое — пусть небольшое — место в Толином педагогическом сердце.
Каждый вечер около полуночи слышался почти неразличимый шорох. Толя просовывал в окошко руку с круто посоленным ломтем хлеба. Приближался огромный рогатый силуэт благородного оленя, бархатистые губы прикасались к ладони… Да, уезжать отсюда было жаль.
А позавчера Юрка, ничего не объясняя, повел Толю к директору заповедника, полковнику в отставке Алексею Назаровичу Лаптеву.
Лаптев встретил их на пороге кабинета.
— Есть предложение, — сказал он, по военной привычке без предисловий, переходя к сути, — поручить вам с Вологдиным отвезти бобров в Западную Сибирь.
Толя молчал.
— Важность поручения объяснять не приходится, — продолжал Лаптев. — Война помешала, а теперь собрались с силами и вновь приступаем к расселению бобриного народа по всем бывшим его владениям. Ясно?
Толя хотел что-то ответить, но от волнения стал еще больше заикаться, так что не мог выговорить ни слова. «Тоже педагог», — подумал он с горечью.
— На языке хантов, обитающих здесь, название этого озера означает: «Последнего бобра добывали». — Лаптев подошел к карте и обвел карандашом голубое пятнышко к северу от Томска. — А вы через сто лет снова завезете туда бобров. Ясно?
Толя и Юрка вышли на улицу. У ворот монастырского дома, где помещалось управление заповедника, дремали старые осины с желтыми и зелеными пятнами лишайников на коре. Деловито зацокала белка, и рядом упала шишка.
— Ты как считаешь, правильно это? — повернувшись к Юрке, спросил Толя.
— Да мы и так голову ломали. Никошин заболел, кроме тебя некому. Не справлюсь же я один. А время не ждет.
Он махнул рукой в сторону леса, где среди темно-зеленой листвы пламенел куст бересклета.
— Там и вовсе осень. Каждый день на счету. Повезем?
…Поезд шел быстро. Темнело, и бобры просыпались. Дома они бы сейчас выбирались из своих домиков, плыли по темной воде, прижав к груди передние лапы, рассекая течение сильным клинообразным телом, отталкиваясь перепончатыми, как у гуся, задними лапами, руля хвостом; плыли к своим плотинам, к берегу, поднимались по заповедным тропам и зарослям прибрежного ивняка, валили деревья… Тут, в вагоне, они беспокойно обшаривали клетки, точили резцы о проволоку.
Юрка поднялся, отбросив в сторону шинель. Некоторое время он сидел неподвижно, всматриваясь в полумрак вагона, потом, особым образом сложив рот, с силой выдыхая воздух сквозь сжатые зубы, издал странный шипящий звук. Бобры замолкли, поднялись на задние лапы, стояли столбиками, вытянув мордочки с внимательными темными глазами.
— Дисциплину знают! — одобрительно проговорил Юрка, накладывая на весы ветви осины и перерубая топором молодой ствол. — За это и уважение к ним…
Вагон встряхивало, и весы позвякивали металлическими чашками. В окошко на мгновение врывался зеленый свет семафоров, освещая черный и бронзовый мех бобров с серебристыми длинными остями.
— Помочь? — спросил Толька.
— Отдыхай, педагог, еще наработаешься.
Развешивая корм, Юрка рассказывал разные разности о зверях. Говорил он о них строго, особенно подчеркивая недостатки характера. Енотовидную собаку порицал за вороватость.
— Так и шарит по тетеревиным гнездам — самый никудышный зверь.
Удода и сизоворонка обличал в нечистоплотности:
— Красивые — фу-ты ну-ты, а в руки не возьмешь. Моя бы воля, я б их
