Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
— Деточки, да это же корова, — сказала мать, поднимая голову.
Она подползла к корове и погладила ее. Дети были рядом и тоже несмело притронулись кончиками пальцев к животному: сперва Марек, за ним Яника. У коровы была горячая атласная кожа, от страха и усталости у нее дрожали ноги, она тяжело дышала; тугое вымя свешивалось почти до земли.
Мать гладила шею коровы, приговаривая шепотом:
— Юзечка, Юзечка… Чего ты испугалась, милая? Бомбы? Ша, самолет уже улетел. А нас тебе совсем даже незачем бояться.
Очень давно, в детстве, когда они жили в деревне, у матери Гиты была одно лето корова Юзечка, которую скоро пришлось продать. Теперь забытое имя всплыло в памяти вместе со всем счастливым, что было в жизни, было все-таки, но больше не вернется.
Мать сорвала пучок травы и протянула корове. Та наклонила голову, принюхалась к запаху незнакомой женщины и только после этого взяла траву, влажными замшевыми губами прикоснувшись к ладони. Совсем успокоившись, корова стала сама срывать траву, с хрустом мерно пережевывая вянущие, но еще сочные стебли.
Мать проползла под брюхо коровы, провела ладонью по упругому опаловому вымени и несильно сжала пальцами набрякший сосок. Белая теплая струя упруго ударила в лицо, и все кругом сразу наполнилось запахами другой жизни, вообще жизни, такими сильными, ошеломляющими, неожиданными, что она едва не потеряла сознания.
Слышался хруст жвачки, как в хлеву, и пахло парным молоком, даже воздух стал теплее от его нежной и мягкой живой теплоты. Боясь вспугнуть корову, мать жестом поманила ребят, и они открытым ртом ловили белые струи.
Потом дети осторожно припали к соскам, и она доила им прямо в рот, ласково приговаривая: «Юзечка, Юзечка…»
Корова спокойно жевала. Иногда струи молока попадали в горло Янике или Мареку; захлебнувшись, они выпускали из губ соски и сразу же снова припадали к ним. Дети, которые уже год не видели ничего, кроме сухарей и вяленого мяса, опьянели от молока. Счастливые, они засыпали то один, то другой, мать щипала и растирала им уши, заставляя вновь проснуться.
Она успокаивала корову: «Юзечка…», и торопила детей: «Скорей, скорей!» Они должны были напитаться жизнью, кто знает на сколько дней, месяцев, может быть, лет. Кто это знает?
Дети засыпали все чаще, она щипала их больно, чуть ли не до крови, но это не помогало; опьяненные, они ничего не чувствовали.
Теперь она заметила, что у коровы сильно поранена передняя левая нога и из раны течет кровь; вероятно, она поранилась о колючую проволоку, когда бежала испуганная бомбой. Мать оторвала лоскуток материи от рубашки и с бесконечной осторожностью перевязала рану. Ей казалось, что она уже ничего и никого больше не сможет полюбить, но сердце хранило запас нежности, которой, может быть, хватило бы на весь мир.
Дети лежали в траве рядышком и крепко спали, причмокивая во сне, как грудные младенцы. Она вдруг испугалась, что пастух пойдет отыскивать корову и, натолкнувшись на людей, выдаст их убежище. Она еще раз погладила корову, торопливо поцеловала ее и подтолкнула:
— Иди, иди, Юзечка!
Корова медленно повернула голову, посмотрела выпуклыми, влажными и недоумевающими глазами, потом пошла. Мать поднялась во весь рост, впервые забыв, что делать этого нельзя, и смотрела ей вслед. Корова шла в сторону дороги очень медленно, часто останавливаясь и пощипывая траву.
Корова отдалилась уже метров на четыреста, когда мать подумала: пастух увидит перевязку и догадается, что среди пустыря скрываются люди. И все будет кончено. Может быть, для нее и Иохима лучше, если бы все было уже кончено, но есть дети.
Она догнала корову и, став на колени перед ней, как бы прося у нее прощения, сняла напитавшуюся кровью повязку. Когда корова ушла, мать долго еще рассматривала красный лоскуток.
Месяца через три или четыре после этого, среди зимы, ночью, в развалины кирпичного завода пришел сам Иржи Янковецкий. Обычно он остерегался посещать жилище Цудрисов и посылал кучера, но сейчас очень важные причины заставили изменить заведенный порядок.
— У немцев неудачи на фронте, они подтягивают войска и собираются строить здесь новую линию обороны, — сообщил он, с трудом протискиваясь через лаз. — Я так подумал, пан Иохим, бежать некуда. Шпики шныряют по городу, как блохи у шелудивого пса. Мы наскребли кое-что, Петрусь доставит сегодня ночью. Слава Иисусу, Гитлер, может быть, скоро уберется, и тогда окончится ад на земле, если будет на то воля божья.
Петрусь привез на двуколке три мешка с продуктами — сухарями, вяленым мясом, луком и старательно заделал лаз, так что следы его было невозможно различить.
Так начался второй период жизни в развалинах кирпичного завода. О первом периоде Иохим Цудрис вспоминал: «Тогда все еще было ничего себе», о втором говорил: «Что поделаешь, стало труднее».
Они боялись, что немцы, оборудуя блиндажи, огневые точки, укрытия для людей и орудий, натолкнутся на их подземное жилье; но этой последней беды не произошло. Развалины были обширны, и укрепленный район занял лишь северо-восточную часть территории. Над жилищем Цудрисов, прямо у вентиляционной щели, первое время обосновалась полевая кухня. Повар сбрасывал в щель кости, картофельную шелуху и другие очистки — это позволяло немного разнообразить питание. Потом кухня уехала. Наверху стало совсем тихо, и в самые холодные ночи они позволяли себе сжечь несколько щепок из скудных запасов топлива, собранных раньше.
Костер раскладывали в нижней части трубы, у наполненной водой подземной камеры; это делалось для того, чтобы дым отдал все заключенное в нем драгоценное тепло и рассеялся, осел на стенках, не пробиваясь наружу.
Они сидели у огня, стараясь не глядеть друг на друга; было слишком страшно после темноты, которая все скрывала, видеть в беспощадно ярком свете, как тают Марек и Яника.
Вода была проточная, очевидно, камера соединялась с каким-то подземным источником. При свете костра вода, силой течения покрытая рябью, становилась красной, и Иохиму казалось, будто вот сейчас из перерезанной артерии, пульсируя, вытекает вся кровь, земли, что мир уже обескровлен. Он облегченно вздыхал, когда костер гас; и мать успокаивалась, позволяя себе наконец поднять глаза на детей.
Чем хуже становилось Иохиму, тем больше он заставлял себя заниматься с детьми. Окоченев, они ползали вверх и вниз по трубе, чтобы согреться. Потом снова собирались у земляной камеры, где можно было сидеть разогнув спину и не касаясь головой верхней стенки трубы. В тишине они прислушивались, как однообразно и спокойно журчит, течет вода.
