Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров

— Ракета… — проговорил Курка.

— Может быть, — торопливо продолжала девочка. — Но я увидела свое отражение в канаве. Увидела, какая я страшная, и испугалась. И стала мыться, уже в темноте. Наверное, я становилась еще страшнее оттого, что смывала грязь грязью. Ты не смотри на меня…

Она все плотнее прижимала ладони к лицу.

— Ты не страшная, а красивая, — сказал Курка не с жалостью в голосе, а громко и убежденно.

— Это тебе кажется оттого, что ты видишь только мои глаза. А утром, не дай бог, будет совсем по-другому… Я ползла, а потом голоса, стали яснее, я уже разбирала слова и уже совсем понимала, что это все наши. Везде идут наши. Везде, кругом, до края света. Ты понимаешь?!

— Конечно, — отозвался Курка.

— А потом опять все осветилось, и я увидела кладбище — с плитами, вырытыми из земли. И я поползла по кладбищу к этому дому. Ползла и хотела крикнуть, позвать на помощь, но не могла, не было голоса… А потом ты взял меня на руки и понес. Как ты меня отыскал — в такой тьме?

— Ты крикнула.

— Это тебе показалось. Нет? Значит, я действительно крикнула, иначе ты бы не отыскал меня.

— Да, те, кого брали на работу, не возвращались, — подтвердил слепой и продолжал, как бы читая свою книгу: — А потом пришли двое — он и она. Я не знаю их имен. И он мог бы еще идти, бежать от немцев, а она не могла. И он остался с нею. Они пришли издалека, из самой Лодзи. А потом построили перкан, и они уже не могли никуда уйти и знали, что дни их сочтены. И ребе сотворил молитву, и они стали мужем и женой. И перед той ночью, когда всех убивали, они вошли в подвал под домом Магазаника. А все другие удалились из подвала, чтоб они могли на эту ночь остаться одни. В ту ночь было горе, земля разбухла от крови. И там, на гребле, все затворы были подняты, и вода падала с высоты, чтобы мир не слышал, как убивают. И, может быть, они были счастливы и ничего не слышали. Может быть, в ту ночь они были самыми счастливыми людьми на свете. И в ту ночь многих убили и сожгли много домов, а тех, кто уцелел, согнали в сарай и поставили у дверей стражу. Только через двадцать дней нас выпустили из сарая и мы могли пройти к подвалу, где остались те двое. И когда мы спустились вниз, был день, и я увидел…

— Ты же слепой! — перебил женский голос.

— Я все вижу, — ответил слепой. — Я и сейчас все вижу, и тогда видел все, что должен видеть человек. Хотя лучше было бы мне и родиться слепым и не видеть, как увозили на смерть мою семью, как убивали и увозили всех других. Когда мы сбросили вещи, которыми завалили подвал, те двое лежали, обнявшись, мертвые. Они умерли от голода или оттого, что в подвал не проникал воздух. Так бы они и поднялись в тот мир, если бы тот мир существовал, — обнимая друг друга.

Слепой замолк.

— Так было? — шепотом спросил Курка.

— Да, так было, — ответила девочка.

Потом, помолчав, она стала рассказывать о себе:

— Боря сделал в перкане дырку, прорезал лобзиком, и мы трое бежали — я, Боря и Сонечка. Там за перканом скат и внизу река — Горынь, такое странное название.

— Горе, Горынь, — отозвался Курка.

— Да, горе, Горынь, — ответила девочка. — …Мы шли не скрываясь, от всех смертей не спрячешься.

— И везде была гибель, — словно подтверждая слова девочки, донесся из соседней комнаты голос слепого. — Куда бы люди ни шли, о чем бы они ни мечтали — они шли к смерти. И любили они или ненавидели, любовь и ненависть вели к одному — к смерти. И были ли они верны или предавали — верность и предательство кончались смертью. Без крови, в огне, а иногда в крови, но всегда смертью.

Девочка лежала молча. Казалось, она слушает не слепого, а самою себя.

— А я живая… — сказала она тихонько, недоумевающим голосом.

— Конечно, живая, — сразу откликнулся Курка.

— Мы шли посреди дороги, — продолжала девочка. — В Збараже жила сестра дяди Миши. Шли, пока нас не остановил патруль. «Вохин геен зи?» — спросили солдаты, их было трое. Мы ответили, что идем в Збараж, к тетке копать картофель. Двое немцев один за другим сказали: «Юден», а третий, который переводил и хорошо говорил по-русски, показал рукой на Сонечку — у нее были голубенькие глаза и русая коса до пояса — и сказал: «Пусть идут». И когда патруль ушел, Боря шепнул мне: «Помни — из троих всегда отыщется хоть один человек, то есть не зверь».

— Это так? — спросил Курка. — Всегда?

— Не знаю. — Девочка вздохнула и перевела взгляд с Курки на Гришина, с Гришина на Шмуклика и сказала: — Вот вас трое, и вы все не звери.

— Звери те, кто убивает, — откликнулся из соседней комнаты слепой. — Раньше, давным-давно, люди не убивали друг друга, а питались плодами деревьев. Потом они стали убивать друг друга и стали хуже зверей.

— Убивать убийц — не значит быть убийцей, — сказал Шмуклик.

— Ты убивал? — совсем тихо спросила девочка Курку.

— Я же снайпер. Я уничтожил пятьдесят шесть фрицев, а в сегодняшнем бою — еще троих.

— Ты пролил и свою кровь?

— Да, меня четыре раза ранило: в голову, в грудь, в плечо…

— Твоя кровь свята, — торжественно проговорила девочка, глядя на Курку сквозь пальцы, которыми она по-прежнему закрывала лицо.

Из соседней комнаты снова донесся голос слепого:

— И я шел, уходя от них, но они настигали везде. И было горе по всему лику земли.

— Нас остановили трое из еврейской охраны юденшутц, — продолжала девочка. — Их можно было узнать по желтым повязкам на рукавах… Один из юденшутц спросил: «Куда вы?» Мы ответили: «К тетке, копать картошку». И он сказал другим: «Вот мы и имеем сразу троих, сколько нужно». Они ведь каждый день должны были привести на работу, а потом на смерть десять, двадцать, сто человек. «Вот мы и имеем троих», — сказал этот юденшутц и улыбнулся, я это хорошо помню. И второй сказал, но не так, а очень тихо: «Да, как раз троих». А третий говорит: «Нет, мы их отпустим, это же маленькие дети». Боре тогда было тринадцать, Соне — одиннадцать, а мне только десять лет. И