Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Она замолчала, потом заговорила снова:
— Да, из троих всегда хоть один — человек, Боря был прав… Мы свернули с дороги и пошли к Соколику — хуторянину, штунде, знакомому дяди Миши, который жил среди леса. Он нас не прогнал, а принял и спрятал на чердаке. А осенью умерла Сонечка. Мы ее зарыли на лугу у самой хаты: далеко идти было страшно. Смотрели в чердачное окошко на черную землю среди травы и плакали. Она была очень хорошая, Соня, и знала много сказок и песенок. Мне по ночам долго снилось, как она рассказывает сказки своим тоненьким голосом.
— Ты помнишь эти сказки? — спросил Курка.
— Нет, забыла. Я почти все забыла. — Девочка помолчала и вдруг, понизив голос до беззвучного шепота, сказала еще: — Я помню, но не могу рассказывать. Когда вспоминаешь, слишком больно становится вот тут. — Она быстрым движением коснулась рукой груди и сразу вновь сжала лицо ладонями. — Кажется, что опа лежит рядом холодная, как в последнюю ночь.
Рука девочки чуть повернулась, и на ней сверкнуло зеленое стеклышко или камень.
— Дер ринг, — сказал Шмуклик по-немецки. — Кольцо, колечко, такое кольцо.
— Я все равно не усну, лучше я буду рассказывать, — помолчав, продолжала девочка. — А ты спи. Я ведь почти два года говорила только сама с собой. Привыкла.
Стеклышко сверкало все ярче.
— Похоже на светлячка, — сказал Гришин.
— Нет, это кольцо, такое кольцо, — со странной значительностью повторил Шмуклик.
— После того как похоронили Сонечку, — продолжала девочка, — пришли косари и с ними два полицая. Увидели свежую могилу, разрыли. Сонечка лежала как живая среди земли и травы. Мы с братиком смотрели с чердака. Полицай ткнул ее ногой и сказал: «Одна в земле, — значит, и остальные прячутся близко». Позвал Соколика, велел стать у дверей, под стрехой, и сказал: «Признавайся, где остальные». Соколик только покачал головой: «Не можу знаты». «Ах, так? — сказал полицай. — Тогда мы сожжем тебя вместе с хатой». Он зажег спичку и запалил стреху — она старая, сухая, из житной соломы. А мы были на чердаке и все видели сквозь щель в полу. «Говори, а то сгоришь со своим будынком!» — крикнул полицай. А Соколик повторял свое: «Жгите, не скажу, не знаю». У него уже волосы тлели. Тогда подбежали несколько крестьян с ведрами, оттащили полицая и залили огонь.
Когда косари ушли, Боря достал с груди тряпочку, в которой были завернуты дядины золотые часы с цепочкой — это одно у нас оставалось, — и сказал: «Ночью проберусь в город и сменяю часы на то, что нам понадобится гораздо больше». Ушел и вернулся под утро с двумя колечками. Одно он надел себе на палец, а другое отдал мне. Вот оно!
Девочка коротко взмахнула рукой, и зеленый огонек прорезал темноту.
— Колечко! — сказала она.
— Такое колечко, — вслед за ней проговорил Шмуклик.
— Зачем оно тебе? — спросил Курка.
— Ты не знаешь? — Девочка повысила голос и проговорила: — Дядя Яков, спой песенку о колечке.
— Хорошо! — ответил слепой. — Я спою…
Он стал петь, а девочка переводила строку за строкой:
В узких переулках гетто
Царило безумие.
И много юношей предлагали колечки с цианистым калием.
Продавали их за золото тем, кто хотел легче расстаться с жизнью.
Слепой не пел, а говорил слова песни — все громче и громче. Ему подпевали все, кто был в той большой комнате. Песня звучала как молитва с тоскливым, тягучим мотивом.
Кто хочет купить цианистый калий
И вместо мучительной смерти в крематории выбрать легкую смерть.
Слепой все повышал голос, он почти выкрикивал слова песни, ему вторили все, кого судьба собрала в эту ночь в единственном уцелевшем доме гетто, но Гришин слышал только шепот девочки:
Песня имеет конец
И жизнь тоже. И юноши, продававшие цианистый калий,
Оказываются среди тех, кого ведут на сожжение.
«У кого есть цианистый калий?» — спрашивают они печально.
Песня оборвалась. Стало слышно, как Шмуклик возится, зарывается в солому, чтобы согреться.
— Ты спрашивал о Боре? — говорила девочка Курке. — Он ушел — Соколик не мог больше прятать нас двоих. И Борис сказал: «Я уйду, а ты оставайся». Он хотел пробраться к нашим, но не сумел и попал в гетто.
— Да, — подтвердил слепой, — твой брат попал в вышневецкое гетто и, значит, погиб вместе со всеми.
Казалось, что слепой слышит все, что происходит крутом, близко и далеко, и знает судьбы всех.
Девочка плакала. Сдерживая слезы, она еле слышно сказала:
— Но у него было колечко. От цианистого калия смерть наступает сразу? Ты не знаешь?
— Нет, — ответил Курка.
— Сразу, — сказала девочка.
— Да, сразу, — подтвердил слепой и снова стал читать: — Они шли к печи, которая горела вечным огнем. И никто из тех, кто попал в колонну, не остался живым. Была осень. Они шли через грязь, под дождем. И женщины прижимали к груди детей, защищая их и в последнюю секунду от того, от чего защитить нельзя. И во всем мире горел ненасытный огонь.
— Мне оно больше не понадобится? — спросила девочка, поднимая руку с колечком.
— Нет, никогда! — отозвался Курка.
— Ты знаешь наверное?
— Тебе это никогда больше не понадобится, — так же твердо повторил Курка и спросил: — А ты осталась у Соколика?
— Да, Боря, когда уходил, устроил мне схрон на зиму в скрыне. Там лежала кладка бревен — огромные такие сосны. Он с Соколиком у одной сосны отпилил конец. Я забиралась, как в нору, и изнутри закрывалась срезом. Там было все слышно. Я обмирала от каждого шага и все ждала…
— Чего?
— Ты не понимаешь? Смерти, — с непонятным спокойствием ответила девочка. Приподнялась, погладила Курку по голове и сказала еще: — Вы ведь все тоже много раз ждали смерти. Разве не так?
— Нет. — Курка подумал и закончил: — Мы шли навстречу ей, это совсем другое…
— Да, это другое, — сказала девочка. — А я ждала, ждала. Там, в скрыне, рядом с кладкой, конь стоял. Стало холодно, я раз ночью не выдержала, выбралась из схованья, легла рядом с лошадью. Коняка заржала, будто звала на помощь, обнюхала меня и успокоилась. Коняка дышит и греет, бока у нее поднимаются — будто тебя качает, как на лодке в море. Хотя я ни разу не видела моря. Ты был на море?
— Нет, — сказал Курка. — Я мало что видел до фронта — только свою
