Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Двери в операционную были распахнуты, в монастырском коридоре гудел ветер, и чем неуловимее становились запахи йодоформа и крови, тем сильнее пахло другим — не землей, а скорее плесенью, тлением, телом, разъеденным сыростью и голодом.
— Я не могу понять, как после всего, что вы пережили, можно так работать. Я ведь наблюдал. Как вас слушаются руки!
— Я и там все время оперировал. Иначе я бы давно умер, — растерянно и словно бы виновато отозвался Шмуклик.
— Оперировали? — недоверчиво переспросил Гришин.
— Конечно. В темноте легко вообразить все, что хочешь… Между прочим, против дома пани Терезы, где я прятался в подвале, помещалось гестапо. Криков не доносилось, но я знал, что там пытают, убивают, не мог не знать. Не думать обо всем этом можно было, только заняв себя работой… Я говорил шепотом, конечно, все, что нужно, операционной сестре. Я там проделал замечательные операции на почке, на большой дуге аорты. Вы не смейтесь…
Гришин и не думал смеяться.
Снова внесли раненого. Теперь к столу пошел Шмуклик, а Гришин воспользовался паузой, чтобы покурить.
В коридоре он увидел Курку. Он его сразу узнал, хотя лицо скрывал полумрак. Курка лежал у стены, сжав винтовку с разбитым оптическим прицелом. Узнал по дыханию — детски чистому, с редкими всхлипываниями, по черному бинту, который все еще свешивался с головы.
— В бою был? Опять ранило? — спросил Гришин, наклоняясь над Куркой.
— Нет, вот только винтовку жаль.
— Дело наживное, — ответил Гришин.
— Привык я к ней.
Гришин сел на пол рядом и закурил. Подошел начальник госпиталя подполковник Старшинов. Негромко сказал:
— Идите отдыхать. Вы ведь сутки без смены. Скляр и Виниченко добрались наконец, могли бы побыстрее.
Старшинов обернулся к Шмуклику и повторил:
— Вы тоже отдыхайте. Спасибо за помощь.
Они вышли из монастыря втроем — Гришин, Курка и Шмуклик. Было совсем темно, только изредка на западе загорались ракеты. В синеватом их свете холмы вокруг города казались неподвижными облаками. Шмуклик показывал дорогу. Очевидно, и в полной темноте, воцарявшейся, когда гасли ракеты, он видел или угадывал дорогу.
— Тут сейчас ничего нет, а было гетто. Тут был дом, где жила моя двоюродная сестра, она была красавицей. Тут когда-то был Дом культуры, — говорил он негромко. — Тут жил старик, которому я удалил почку. Тут жил мой родной брат.
Снова зажглась ракета, и стало видно, что кругом нет даже развалин.
— Тут, в гетто, жило шесть тысяч человек, — рассказывал Шмуклик. — Справа перкан — забор, а слева внизу, под горой, — река и ставок. Раз ночью, в августе, слышим шум. Это подняли все затворы, чтобы вода шумела и заглушала крики. Но все равно было слышно. Так было, когда убивали в первый раз; потом убивали не скрываясь.
Курка все время отставал. Среди пустыря смутно рисовалось большое, кубической формы здание и слева от него дом, проколотый тонкими искорками, как иголками, истекающий сквозь светомаскировку жидким светом, словно кровью.
— Развалины синагоги, — пояснил Шмуклик. — А это дом Ратнера из юденрат; его не разрушили, один на все гетто. Если хотите отдохнуть в тепле, пойдемте туда.
Стало совсем тихо. Война как бы заснула, но ненадолго.
— Пойдемте туда, — повторил Шмуклик. — Туда сползаются все, кто уцелел. Я уже был там перед госпиталем.
Слева раздался стон. Курка засветил фонарик и пошел на слабый голос. В желтоватом свете фонаря возникали, как бы вспыхивали, травинки, булыжники, могильные плиты с надписями на непонятном Курке языке — мертвая земля.
Врачи остановились, поджидая его. Он скоро вернулся, кого-то неся на согнутых в локтях руках.
— Я думал — раненый, а это девчонка. Ползет по кювету. Я к ней — она закричала, забилась, испугалась очень.
— Я же не знала, что это наши, — тоненьким голоском сказала девочка.
Она лежала на руках у Курки, закрыв лицо ладонями.
— Там тепло, — сказал Шмуклик. — В подвале протопили котел, чтобы отмыться. Слышите? Пахнет паром, как из бани.
Пахло только сыростью, но искры, вырывающиеся из трубы, чуть разреживали темноту.
— Сюда сползаются отовсюду, в бывшее гетто, в единственный уцелевший дом, — говорил Шмуклик. — С востока — из Добромирки, с северо-запада — из Черняховцев, с юга — из Вышневца, с запада — от Дубовцов, — отовсюду.
Девочка доверчиво охватила руками шею Курки. Лицо ее вдруг слабо засветилось — Гришин не сразу понял, что это от отблеска дальней ракеты. Лицо опухшее, страшное, но с огромными черными глазами, чем-то непередаваемо красивое: блеском этих глаз, вглядывающихся в ночь.
Гришину представилось на мгновение, что в мире только и есть эта девочка — одна почти иссякшая жизнь.
Из трубы поднимались искры.
— Топят баню. Моются после трех лет. Я тоже тут отмывался. — Шмуклик нехорошо закашлялся.
— У вас воспаление легких, — сказал Гришин, прислушиваясь.
— Да, двусторонняя пневмония. Но процесс протекает вяло. Я еще протяну года два.
— Отбросьте такие мысли, — безразличным, профессионально-врачебным голосом сказал Гришин. — Теперь самое страшное позади.
— Да, конечно, — согласился Шмуклик, — самое страшное, вероятно, позади. — И продолжал о другом: — Когда пришли полицаи, жена и дети думали, что это за мной, и спрятали меня на чердаке, а сами вышли навстречу. Полицаи и забрали их — жену и детей. И я все это видел.
Они поднялись по шаткой, скрипучей лестнице. Когда Шмуклик открыл дверь, стала видна большая комната с окнами, завешенными плотными портьерами. Посередине комнаты стоял стол, на котором горела керосиновая лампа без стекла; казалось, она испускает больше копоти, чем света.
Копоть сгущалась у потолка уродливыми, все время меняющими очертания тенями, будто там метались летучие мыши. У стола в кресле сидел старик с огромной книгой в кожаном переплете на коленях. На глазах у него были очки; одно уцелевшее стекло отражало коптящую лампу. Листая книгу, он что-то читал вслух — тихо и невнятно.
Больше никого не было видно, но другие люди здесь были — это чувствовалось. Слышалось дыхание этих людей. Они жались к стенам, поближе к двери из коридора, откуда проникали тепло и пар от кипевшего внизу котла.
Старик приподнял голову, поздоровался со Шмукликом и спросил:
— Кто с тобой? Я не знаю этих людей. Знаю только, что они солдаты.
Говорил он по-еврейски. Гришин понял, хотя и
