Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Катре прошла мимо и не взглянула на него. Карвялис еще немного постоял у стены. Он думал о том, что человек всю жизнь чувствует свое сердце, но не видит его и не должен видеть. А он словно бы на секунду увидел свое сердце, и теперь ничего, как прежде, уже не будет.
Чугунная лестница низко гудела от шагов Катре. Он подождал, пока все замолкло, и вышел на площадку.
Лида отвела бинокль от глаз, записала что-то в тетрадь и, не оборачиваясь, сказала:
— Сейчас же уходите.
Он послушался, но, уже выйдя из дверей башни, пройдя метров сто, до самых сетей, повернул обратно.
Когда он поднялся во второй раз, кроме Лиды на площадке стоял еще и тот, Главный.
Лида глядела на Карвялиса, опираясь на перильца. Главный, по-бычьи угрожающе наклонив голову, сделал шаг вперед.
— Я, Лида, насчет Голубки, — сказал он, не обращая внимания на Главного и смотря ей в глаза. — Катре ее выгонит. Взяла бы ты ее к себе.
Она кивнула и спросила:
— Уезжаете?
— Лаймингос кялёнес[6], — торопливо и почти дружелюбно сказал Главный, улыбнулся, взглянул на свои руки, сжатые в кулаки, и спрятал их в карманы.
Лида неотрывно смотрела на Карвялиса.
Сойдя вниз, Карвялис услышал ее голос:
— Лаймингос кялёнес!
Он взглянул вверх. Она махнула ему рукой.
Только теперь он решился и сказал ей негромко про Катре:
— Ничего у меня с ней не было.
— Лаймингос кялёнес, — еще раз повторила Лида.
— У гаража грузовик заправляется — пойдет в Вильнюс, — сказал Главный. — Скажи шоферу, что я приказал подбросить.
Несколько секунд он стоял под башней, как бы прикованный, потом пошел к гаражу. Подумал: «Надо бы с председателем рассчитаться. Два мотора я ему наладил все-таки… Ну да ладно, пускай пользуется, жмот».
…Машина довезла Карвялиса до вильнюсского аэропорта, и уже на другой день он был в Чугуногорске: как раз в обрез хватило денег на билет.
Завкадрами протянул руку и, видимо проверяя свою память, сказал:
— Карвялис Казимир. Год рождения тысяча девятьсот тридцать четвертый, место рождения — Вильнюс, беспартийный, холост… И это… сердце у тебя, что ли, не в порядочке?..
— Беспартийный, холост, — эхом отозвался Карвялис.
— Оформлять? На прежнее место?
— Оформляйте.
— Теперь не убежишь?
— Нет, теперь не убегу… наверно.
— Ну, гляди.
В жилотделе Карвялису выдали ордер в прежнее общежитие. С Синцовой он столкнулся в темноватом коридоре барака.
— Черт слепой! — незлобиво выругалась она, взглянула на него, узнала и сказала доброжелательно, но так, будто не целая жизнь прошла после последней их встречи, а несколько часов: — К нам? Куда ж тебя, шалопута, вселять? В прежнюю? Остапчука, что ли, перебазируем.
Когда Синцова постелила ему чистое белье, Карвялис лег на одеяло, закурил и несколько минут лежал неподвижно, на спине, подложив под голову руки, потом вышел из барака и посмотрел в ту сторону, на юго-запад. Это направление он чувствовал так же, может быть, как птицы чувствуют направление полета. Кругом было бело, и небо было низкое, серое: тут уже наступила зима.
Карвялис стоял на пороге, курил и думал.
Он не знал, будет ли искать Лиду. Не сейчас, а хоть когда-нибудь. Найдет ли, возможно ли ее еще раз найти. Говорят ведь: раз в жизни счастье само бросается под ноги, как самородок старателю. В другой раз надо идти за ним кругом света.
Да- и этой дороги, кругом света, вероятно, тоже нет.
Небо было наполнено серыми хлопьями снега.
Утром Карвялис встал по гудку, облился на дворе ледяной водой и пошел на работу.
Вся бригада столпилась у модели. Плывунов и Петр Тимофеевич стояли на коленях по обе стороны «С-118» и, чуть не сталкиваясь лбами, копались в механизме. У Плывунова все было измазано машинным маслом: спецовка, лицо, даже русая прядка, свешивающаяся на лоб.
Карвялис отодвинул Плывунова плечом, скомандовал, ни к кому в отдельности не обращаясь: «Инструменты! Мои!» — и протянул назад руку с раскрытой ладонью.
Плывунов поглядел на Карвялиса, и в первый момент на лице его возникла улыбка, выражающая облегчение. Потом, сразу, Плывунов нахмурился, но Карвялис задержал в памяти эту улыбку.
«Тоже из птичьего мира, вроде Лиды, — подумал он. — Надо бы ему бритву привезти. В Вильнюсе хорошие продавались, в прозрачных коробочках. Я-то рублем не дорожусь».
Кто-то вложил в протянутую ладонь Карвялиса ручку тяжелой сумки. Раскладывая инструменты, медленно, не глядя, в привычном порядке, он еще вспоминая недавнюю поездку.
Он думая о хуторе, представляя его себе так явственно, что как бы даже слышал волчий вой, доносившийся из неживого леса. О Катре — ей с хутора не убежать, неверно гадалки гадали. О Голубке…
Еще несколько секунд память доносила шум леса, шум залива, легкие всплески от уток, садящихся на воду, шум лодки, рассекающей воду, шум птиц, тысяч птиц, вспархивающих из кустов, отголоски давно слышанных и забытых песен. Все это рассеялось, и он услышал фрезу, снимающую стальную стружку.
Инструменты были разложены, и он принялся за дело.
Минут двадцать или тридцать работая, потом взглянул на Плывунова, который стоял рядом на коленях, в неудобной позе.
Плывунов убрал рукой прядки волос, и на лбу образовалась новая темная полоса.
«Из птичьего мира, — подумал Карвялис еще раз. — Как и она — из птичьего мира…»
Больше от работы он не отрывался.
Вернулся поздно, не сразу зашел в общежитие, постоял на пороге, повернувшись на юго-запад и глядя в темноту.
Прошлое и будущее выплыли было из этой темноты и снова скрылись. Навсегда ли? Этого он не знал.
1962
Жизнь Василия Курки
(повесть)
Граница
1
Гришин сидел на лавке в углу хаты, задремывал, время от времени беспокойно открывая глаза.
Люди входили в хату и выходили из нее. Еще виднелись последние островки свежевымытого пола с сохнувшими досками — около лавок, у стола, у печи — и чувствовался запах распаренного горячей водой дерева, но кругом все было заляпано грязью. В открытую дверь низко, у самого пола, тек туман. Казалось, видно, как он медлительно переваливается через порог.
В хате было полутемно, свет тусклыми полосками пробивался через закрытые ставни. Вдоль стен протянулись дубовые лавки, справа у окна стоял дощатый стол, прямо напротив — прикрытые цветным рядном нары, рядом с ними печь с лежанкой и за нею угол, скрытый легкой фанерной перегородкой. Оттуда тянуло хмельным и теплым — должно быть, самогонной бардой,
