Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Солдаты заходили поодиночке и группками, каждый по своему делу — попить воды, поесть, перемотать портянки, — и, быстро справившись, уходили.
С лежанки слезла молодая женщина с черной косой, в мужской солдатской рубашке, заправленной в вышитую синим и красным узором юбку, перекинула косу за спину и села на нары, прижавшись к печи. Рубашка, небрежно перехваченная булавкой, едва прикрывала смуглую грудь. Танкист, который обедал в углу, отрезая самодельным ножом с красивой плексигласовой ручкой ломти розоватого сала, поднялся и подошел к молодайке.
— Не рушай! — спокойно проговорила она.
Курка, продолжая перебинтовывать себе голову, шагнул вдоль нар и, очутившись рядом с женщиной, строго поглядел на танкиста.
Тот стоял, широко расставив ноги; неласково улыбаясь щербатым ртом, сказал:
— Танкист гори, а младший лейтенант… пригревайся.
Помедлив, взял сало, завернутое в тряпочку, вытер о комбинезон нож, посмотрел стальное лезвие на свет, повертел ножом и вышел.
Гришин окончательно открыл глаза. Жидкая грязь от следов и туман вместе с нею ползли на чистые островки пола; и представилось, что эти островки единственное, оставшееся на земле нс запятнанным войной.
Рядом с хозяйкой, крупной и красивой, Курка казался еще меньше — так, на взгляд, паренек лет пятнадцати.
Перевязанная голова, узкоплечая его фигура, голубые детские глаза, заостренный нос, усеянный веснушками, очевидно, не одному Гришину внушали острую, почти болезненную жалость. Женщина вдруг обняла Курку, сильным и осторожным движением притянула его голову к себе и, спокойная, глядя вверх, негромко проговорила:
— Децко ты мое неразумное…
Лицо у нее в этот момент было таким, какое бывает у матери, когда она младенца убаюкивает, — красивое именно этой высокой и спокойной красотой.
Секунду Курка оставался неподвижным — бледный, с закрытыми глазами, как бы потеряв сознание, — потом резко оттолкнул ее, вскочил на ноги и срывающимся, обиженным голосом с непонятной грубостью выругался:
— Чего лезешь, с-сука…
Молодайка покачала головой, все еще глядя вверх, и как бы про себя повторила:
— Децко мое неразумное.
Из-за фанерной перегородки вышел пожилой человек с седоватой головой, свислыми сивыми усами и прикрикнул:
— Цыц, Ядвига! Сиськи прикрой!
Сквозь дверцу перегородки остро и раздражающе пахнуло горячим самогоном и киснущей брагой. Ядвига рассеянным движением провела ладонью по рубашке, неторопливо перестегнула булавку, так что на мгновение ворот совсем разошелся и стала видна вся ее грудь с коричневыми сосками, тяжелая не девичьей, а женской тяжестью.
Курка смотрел на Ядвигу как завороженный и еле заметно отодвигался от нее, будто увидел нечто страшное даже. Конец грязного бинта свисал с его головы, маятником покачиваясь вдоль щеки.
— Иди перевяжу! — позвал Гришин.
В хате, кроме Гришина, Курки, хозяина и его дочки, не оставалось больше никого.
— Вы бы, татусю, чарочку поднесли. Ранетый ведь, — сказала Ядвига.
— Мовчи! — прикрикнул отец и дернул Ядвигу за толстую косу.
Ядвига и не пошевелилась, будто не почувствовала боли, и все смотрела вверх. В полутемной хате белая ее рубашка и юбка сурового полотна казались залитыми светом.
В открытую дверь кто-то невидимый крикнул:
— Дядько Грицай! В сильраду!
Хозяин, который с ведром воды шел к перегородке, остановился, поставил ведро на пол, повернулся к углу, где висело распятие, и застыл, что-то шепча про себя.
Курка иногда взглядывал на Ядвигу, но сразу, болезненно хмурясь, отводил глаза. Ядвига сидела прислонившись к стене. Гришин подумал, что так вот писали богоматерь старые мастера: кругом темнота — и фигура, охваченная неизвестно откуда льющимся сиянием, как огнем.
— Давно воюешь? — спросил Гришин Курку,
— С сорок первого.
— Сколько ж тебе?
— Семнадцать.
Хозяин обвел глазами хату, все ее закоулки, распятие в углу, печь, цветное рядно на нарах, поставил ведро на пол и вышел.
— Заберут татусю? В солдаты?! — спросила Ядвига.
Никто не ответил. В ведре мерно покачивалась вода.
— Тата… свое отжил, — почти про себя проговорила Ядвига.
— Ты что ж думаешь, не вернется? Без времени хоронишь, — сердито отозвался Курка.
— …Свое отжил… — задумчиво повторила Ядвига, словно не слыша слов Курки. — И я отжила… И отлюбила. Шесть ночек с чоловиком спала.
— А с немцами, с полицаями сколько? — заикаясь от волнения, выкрикнул Курка.
— Чего взъелся?.. — сказал Гришин.
— Прохлаждается, пока мы… Самогон гонют, сало жрут… — Курка макнул рукой и вышел на улицу.
Женщина поглядела ему вслед и повторила свое:
— Децко ты неразумное. — Потом, помолчав: — Его жалко. Он своего не дожил.
— Доживет, — торопливо проговорил Гришин, как бы стараясь отклонить такое выполнимое сейчас пророчество, и рассеянно спросил: — Украинка?
— Не, пан. Мы поляцы.
Солдаты на минуту заворачивали в эту крайнюю на длинной сельской улице хату; многие входили так, без дела, просто вдохнуть домашний милый воздух, пахнущий картошкой, хлебом, самогоном, взять воспоминания обо всем этом с собой в последнюю, быть может, дорогу.
Появился Старшинов, начальник госпиталя, вынул из планшетки новенький лист двухкилометровки, разложил на коленях и, показывая на карте направление, зашептал что-то в ухо Гришину; подозрительно оглядываясь по сторонам, не подслушивают ли, чуть погромче сказал:
— Приказано свертываться. В девятнадцать ноль-ноль. Ясно?
— Что ж нам свертывать? — усмехнулся Гришин.
Госпитальные машины застряли в дороге. Та единственная, на которой добрался начальник, стояла у хаты со сломанной задней осью. Весь армейский госпиталь теперь состоял из подполковника Старшинова, майора Гришина, шофера Козулина и снайпера, младшего лейтенанта Курки. Курка попал в госпиталь с тяжелым черепным ранением. Долечиваясь, он по доброй воле выполнял смешанные обязанности санитара, фельдшера и квартирьера.,
— В девятнадцать ноль-ноль. Может, телеги достанем, фуры по-здешнему.
Подполковник озабоченно поглядел на карту, вдруг, улыбнувшись, он притянул Гришина за рукав и значительным шепотом спросил:
— Соображаете, что это за линия?! Вот — западнее Вышневца?..
Гришин отрицательно покачал головой.
— Граница рейха! Ясно? Пять сантиметров до этой самой границы рейха.
Курка помог шоферу разгрузить сломанную машину. Подполковник вместе с Гришиным распаковали тюки, отбирая и укладывая в вещмешки самые необходимые медикаменты, перевязочные материалы, хирургический инструментарий, — это на случай, если дальше придется двигаться пешим строем. Курка протирал чистой тряпочкой оптический прицел винтовки. Ядвига вышла, открыла ставни, принесла из чуланчика ведерко с голубоватыми, подкрашенными синькой белилами и принялась мазать печь.
— Нашла время… — неприязненно проговорил Курка,
— Трохэ поче́кам. — Ядвига послушно положила толстую малярскую кисть в ведерко; шагнув к окну, она провела ладонью по запотевшему стеклу. Открылась даль: поля, придавленные низкими серыми облаками, разъезженные дороги, по которым медленно двигался поток людей, повозок, танков, самоходок, поросшие ветлами невысокие холмы — татлы, как их здесь называют.
Плотный слой облаков в одном месте утончался, открывая оловянный диск солнца. Вначале диск этот был холодным, как луна, но постепенно потеплел — нежданно, как подарок, — и тогда все
