Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
9
Пока есть время, я пишу, пишу… Про тетю Рузю и Павлова, офицера с солдатскими Георгиями, а потом комбрига и комкора с четырьмя орденами Красного Знамени.
Кем бы он был? В России 1825 года — декабристом. В средневековой Испании — Дон Кихотом. В Испании гражданской войны — тем, кто послал бы последнюю пулю в фашизм и убитый упал на чужую землю, как Кашкин в гениальном романе Хемингуэя.
Да так ведь и сложилась его судьба — только что не в Испании.
Кем бы была она? Святой? Во все человеческие времена — тем же, что и была в жизни.
Что соединило их так неразрывно? Случай? Первое мгновенное впечатление? Ведь что еще ответишь… Чудо?
Необъяснимое чудо, но, кроме того, и еще одно чудо — выразимое словами. Она была из того его будущего, которое, как когда-то он думал, наступит, «учредится» так, сразу. Со своей детскостью, со своим неумением верить лжи.
Он почувствовал в ней то, что соединяло ее с редкими звездами во временах — прошедших и будущих. С той же Татьяной, о которой она написала сочинение, заставившее говорить весь город.
10
Ночь. Говорят, что под наркозом возникают виденья, проходит вся жизнь. У меня не было видений. И теперь, закрывая глаза, я чувствую право вызвать их из небытия. Они, похороненные где-то в неведомых мне могилах, являются: Павлов и тетя Рузя сидят по сторонам больничной кровати, но каким-то образом так, что они совсем рядом. Как сидели в Бродицах у балкона.
Лица их обращены друг к другу, и губы что-то шепчут. Они склоняются друг к другу так медленно, будто для них не существует времени.
Да ведь для них и действительно не существует времени.
Они склоняются друг к другу, не заслоняя прошлого, которое видится все дальше и яснее. Для моего поколения наступает время ясности; ему даровано право второй раз в воображении пройти всю свою жизнь, думаю я сквозь надвигающийся сон. Судить — не человеческое дело, но видеть, — кто может дать право уклониться от этого долга?
Они сидят очень близко. Губы их беззвучно шевелятся. И мне вспоминаются давным-давно прочитанные в какой-то старой книге строки: «Мертвый память не нужна, но тот, о ком помнят, — не мертв. И помнить — это единственное, что позволяет живым — жить».
Может быть, если внимательно прочитать эту историю в ней отыщется не десять, а девять или, напротив, одиннадцать, даже больше ошибок. Я и сам столько раз считал и сбивался со счета. И разве дело в числе?
Не десять, а тысячи испытаний выпадают на долю почти каждого мальчика и подростка. Он проходит через тысячи препятствий, которые с высоты взрослого кажутся незначительными — так, кочки, а не горы, — а в детстве представляются непреодолимыми.
Через тысячи лабиринтов без выхода, из которых выход все же есть, как есть он в подземных ходах под Бродицами.
…Утрами на низинных лугах туман лежит тонко очерченными, голубоватыми пластами, прижимаясь к самой траве и напоминая расстеленный лен. Попозже туман поднимется, рассеиваясь в летней синеве.
Смотришь, и так легко представить себе, что грядущая осень будет последней, во всяком случае одной из прощальных.
Лес, напитавшийся влагой и согретый солнцем, ярко зеленеет. Но скоро, через месяц, он оденется в «багрец и золото». В светлое золото — берез, кленов, более темное, как бы кованое, — дубов, в багрец — бересклета, осин, тех же кленов.
А потом листва опадет, почернеет, — только ели и сосны, выполняя свое предназначение, пронесут от осени к весне зеленый цвет жизни. Так хочется сохранить хоть тень пережитого. Не дать всему бывшему, да и воображаемому, всем, кто был рядом, превратиться в почерневшие листья, сохранить хоть отблеск, если не свет, угасших и угасающих звезд, щедро светивших тебе.
Не забыть.
1953–1980
Поездка домой
(повесть)
1
Карвялису показалось, что Плывунов, новый начальник лаборатории, выписал ему за модель «С-118» сущие пустяки, и он разыскивал Плывунова не столько для того, чтобы выяснить причину несправедливости, а чтобы вволю поругаться.
На Плывунова он натолкнулся в коридоре и сразу, не здороваясь, закричал:
— Работа специальная, это всякому видать. А вы — полторы косых!..
Кричал он громко; за тонкой стеной в механическом работали станки и заглушали голос. Но ток вдруг выключили, станки разом остановились; Карвялис продолжал орать в полной тишине, сам понимая нелепость своего поведения и от этого еще больше сердясь и на себя и на весь свет.
Карвялис человек высокий, сильный. Обычно он спокоен, молчалив, но иной раз охватывает его непонятное ему самому, изнутри поднимающееся «расстройство», как сам он называет это свое состояние. Тогда он несдержан, бывает, что даже ввязывается в драку.
Карвялису недавно исполнилось двадцать шесть. Плывунов старше его на три года, однако выглядит мальчишкой — тощий, белобрысенький, по виду пижончик в узких брюках и куцем пиджаке в крупную клетку.
Может быть, в первый момент Плывунов испугался Карвялиса; он прижался к беленной известью стене и говорил оправдывающимся голосом:
— Конечно, тысяча шестьсот — очень мало. Я сознаю. Но тема неплановая. Принесет миллионную экономию, а пока приходится выкраивать правдами и неправдами. Вы тоже должны сознавать!..
— «Сознаю», «сознавать»! — кричал Карвялис, не давая Плывунову договорить. Его почему-то раздражало и это слово, и то, что у «начальничка» на щеках был пушок, будто он еще не брился. — Я «сознавай», а вы на моем горбу к премии… Возьму и подамся из лаборатории к чертям собачьим!..
Плывунов вдруг заметил, что измазался известкой, устыдился этого и нелепой своей испуганной позы, покраснел и, уже наступая на Карвялиса, тоже повысил голос:
— И проваливай!
— «Проваливай»!? — тихо повторил Карвялис, круто повернулся и зашагал к выходу.
Наутро он подал заявление об уходе.
Чугирев, завкадрами комбината, попробовал уговорить его:
— Работник вы соответственный, с авторитетом и в возрасте, а ведете себя, извините, как дите…
— А если мне домой надо, — упрямо, сказал Карвялис первое, что пришло на ум.
— Успеется. В январе отпуск.
— Может, и не успею.
Захотелось курить, Карвялис протянул руку к левому нагрудному карману спецовки, где лежала пачка «Беломора», но папирос не взял и провел языком по, пересохшим губам.
— Сердце? — другим, сочувственным тоном спросил Чугирев.
Карвялис промолчал.
Завкадрами откинулся на спинку жесткого кресла, хрипловато вздохнул, приоткрыв рот и прислушиваясь к самому себе, как на приеме у врача. Сохраняя на лице болезненное
