Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
— А это что? — спросил он девушку, которая стояла рядом, и указал на высокое стрельчатое здание.
Девушка ответила по-литовски. Карвялис не понял.
— Собор святой Анны, — повторила она, глядя в упор большими и пристальными серыми глазами. — А я решила, что вы здешний.
Она все еще смотрела, чуть закинув голову, прямо в лицо, но так, будто уже забыла о его существовании.
— Я литовец, — сказал он, чувствуя неловкость от ее неподвижного взгляда.
Девушка отошла к другому окну. Она была высокая, с волосами темно-ржаного цвета, уложенными тяжелым узлом. Короткое серое пальто открывало длинные сильные ноги с узкими щиколотками и высоким подъемом.
Когда Карвялис спустился вниз, ощущение близости к городу не прошло. Близости давней, забытой, но не прерывавшейся, а только глубоко спрятанной. Ощущение близости к чему-то милому, а может быть — страшному, без чего он жил столько лет, хотя жить без этого нельзя.
Прошлое проступало как на рассвете, когда с каждой секундой все окружающее приближается и мир, прежде растворенный в темноте, наполняется зданиями — тяжелыми, прогибающими землю — и деревьями, не прозрачными, ночными, а тоже тяжелыми, с корнями, глубоко уходящими в почву.
Сам не зная как, он попал к Святой Браме и, еще не открыв черной низкой двери в древней стене, представил себе лестницу с тускло освещенными ступенями и женщину в черном платке, которая на коленях поднимается по ступенькам, все выше и выше.
Вспомнил ее тяжелое дыхание и себя рядом, тоже на коленях. И голос ее, литовские слова, которые, вероятно, и раньше мерещились в глубоком сне, а теперь прозвучали почти наяву и стали понятными: «Тайп рейкя суняли. Тян швенчяусёи паняле, тян свейката. — Так надо, сынок. Там пресвятая дева, там здоровье».
От стены падала плотная тень. Дверь открывалась и закрывалась, пропуская богомолок. И он вслед за ними вошел внутрь. Его охватили холод, полумрак. Лестница, та самая, которая только что представилась ему, — почти такая же — возникла перед глазами. По ней поднимались, ползли на коленях женщины.
Он сделал усилие, чтобы тоже не опуститься на колени, — ноги у него подгибались.
Сверху доносилось пение хорала, и женщины торопились, дышали все труднее. Он прижался к стене, чтобы не мешать входящим и потому еще, что ноги плохо слушались. Сырость и холод прошли сквозь тело и словно прибили его к стене.
Он вспомнил медные гвоздики, которые были тогда, в детстве, на ступенях. И следы крови от продранных об эти гвоздики коленей.
Вспомнил, как тогда испугался, заметив кровавый след. До того он видел кровь однажды, когда мать резала курицу, а та вырвалась из рук, металась по двору без головы и потом сделалась неподвижной: жизнь вытекла вместе с кровью.
И видел кровь еще раз, когда упал лицом на край ступени и расшибся. Тогда он заревел, не от боли, а потому, что показалось, будто вместе с кровью из него тоже выходит жизнь.
Вероятно, в день, когда он был здесь, здесь или в другом очень похожем месте, он уже был болен, и мать была очень больна. Мать умерла, а он остался один, попал в больницу, оттуда в детдом, эвакуировался вместе со всеми, когда началась война.
…Пение наверху замолкло, и он вышел на улицу. Тут светило солнышко. Вблизи город был не ржаво-красным, каким казался сверху, а буровато-желтым, но и в этом цвете прежде всего чувствовалась старость. А народ встречался все больше молодой, веселый. И красивый, ладный.
Народ здешний ему нравился.
2
На следующий день Карвялис пошел к музею, бывшему кафедральному собору; ему сказали, что с утра отсюда отправляются экскурсии в подземелья Вильнюса и по окрестностям города.
Накрапывал дождик; водяная пыль, как сеть с мелкими ячейками, висела в воздухе. В сети этой запутались улицы, дома, деревья. Здания были неподвижными, примиренными со своей долей, а деревья еле заметно шевелили листвой, как рыба плавниками.
За столиком, под колоннами, сидел худой человек в очках. Рядом чего-то ждали две старушки. Человек в очках зяб. Он пытался втянуть голову в воротник осеннего пальто, часто поднимался и расхаживал по ступенькам портала.
— Первый этаж — старинный, — объяснял он, показывая на башню перед собором. — А верх — надстройка восемнадцатого века.
Карвялис услышал частый стук каблучков по каменным плитам, обернулся и очутился почти вплотную с девушкой, встретившейся вчера на башне Гедимина.
Она остановила на нем рассеянный взгляд, узнала и спросила по-литовски:
— А, это вы? — Потом прибавила: — Не понимаете?
— Кое-что я вспомнил, — ответил он запинаясь.
Он сейчас сам не узнавал себя. Обычно он говорил с девушками грубее, насмешливее. И смотрел так, чтобы девушки не сомневались, о чем речь. «Они это любят, когда прямо, они не обижаются».
— Кое-что… Какие-то слова сами лезут, — говорил Карвялис. — Даже удивительно…
Действительно, последние сутки, и наяву, и особенно ночью, в полусне, литовские слова то и дело всплывали в памяти.
Она посмотрела на него с некоторым интересом; не так, будто просто забыла отвести взгляд.
— Экскурсия отменяется: дождь, и народу мало. — Человек в очках застегнул пальто, поднял над головой столик на тонких ножках и скрылся в дверях музея.
Карвялис и девушка остались одни.
— В город прошвырнемся? — предложил он.
Она не ответила, но пошла рядом. Несмотря на модные туфельки с очень высокими каблучками, она шагала широко и быстро. «Как девочка, а не взрослая, — подумал он. — Да и на вид ей лет девятнадцать. Деревенская школьница — несмотря что нарядная такая, стильная. И пахнет от нее лесом. Сколько лет я не был в лесу. А эта, вероятно, часто наматывает из города».
Девушка шла впереди не оглядываясь.
— Собор пятнадцатого века, — сказала она, останавливаясь перед высоким красным зданием. — Стиль называется — пламенная готика; все линии закруглены, как языки пламени.
Ему нравилось, как она говорит: отчетливо, словно ученица, отвечающая урок.
Он попробовал взять ее под руку, она отодвинулась.
— Познакомимся?! — предложил он. — Казимир Карвялис.
— Казимир? По-нашему Казне. А я — Лида. — Помолчала и сказала еще: — Вы знаете, что это означает — Карвялис?
— Просто фамилия.
— Вот и нет. Карвялис — это голубь.
Он улыбнулся.
— Честное слово, голубь, — повторила девушка.
Улыбнулся он вовсе не от недоверия. Ему стало странно, что у него такая фамилия, а он не знал этого. Вообще он подумал, что многого не знал о себе.
— Значит, голубь… А вы — голубка.
— Не надо, я Лида.
Под вечер они очутились на кладбище. Тут были могилы заброшенные,
