Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
— А вы откуда?
— Из Литвы, город Вильнюс.
— Родные там?
Карвялис кивнул, думая только о том, как бы поскорее выйти и закурить.
— Вильнюс… Литва… — завкадрами по привычке записал эти данные. — Ну что ж, оформляйся… Между прочим, моя такая должность — выправлять. Человека закрутило — то ему желательно, это желательно. Обязан я выправить?! А тебя не выправляю. Ступай на все четыре стороны.
В общежитии Карвялис прежде всего уложил вещи — костюм, белье, рубашки, аккуратно пересчитал деньги, по-дорожному застегнул внутренний карман пиджака английской булавкой и сел на койку. Вдруг ему и в самом деле показалось необходимым побывать, там, в том месте, которое другие называют ничего ему до сих пор не говорившим словом — «дома».
С ним бывало и раньше: сболтнет, а после, из упрямства, выполняет сказанное. Но сейчас дело обстояло как-то сложнее.
Близких в Литве у него не осталось. Увезли его оттуда восьми лет, тяжело больным; выздоровев, он все перезабыл, вспоминал Вильнюс, разве когда заполнял анкеты. А вот бросал хорошую работу и ехал туда.
Теперь уж он твердо знал, что поедет. Не знал только — почему и зачем…
Синцова, комендантша, приняла одеяло, постельное белье, спросила:
— Когда освобождаете, Казимир Францевич?
— Поезд в пять.
— Остапчука, что ли, переселим?.. Пойти кликнуть…
— Успеешь.
В комнате было уютно; на свою койку со свернутым матрацем он старался не глядеть. Окно запотело. Он открыл форточку. Запахло серой, и во рту почувствовался сладковатый сернистый привкус, в горле запершило.
Карвялис обернулся и протянул Синцовой деньги:
— Принесли бы четвертиночку. Опрокинем на прощанье.
— Какой интерес со мной пить, — возразила Синцова, но деньги взяла.
Вернулась скоро — с бутылкой и банкой рыбных консервов.
— Садитесь! — пригласил он.
Синцова развязала платок и расстегнула верхние пуговицы по-домашнему перешитой тельняшки. Водку она прихлебывала, как чай. Доброе, еще не старое ее лицо сделалось печальным, недоумевающим и от этого почти красивым.
— Одинокий вы человек, оттого и летаете, — сказала она.
Карвялис залпом выпил.
Синцова подождала немного и проговорила еще, нараспев:
— А кто моего-то обмоет, обрядит?.. Девкам интерес, пока денежки и здоровьечко. — Она чинно поблагодарила и поднялась.
Карвялис вышел вслед: не хотелось до отъезда встречаться с соседями по бараку.
Сам не зная зачем, он свернул к лаборатории. Заводские документы он уже сдал, но его пропустили, не спрашивая удостоверения. Дверь в третий отдел он сперва осторожно приоткрыл, увидел, что Плывунова нет, и только тогда прошел в большой двухсветный зал, уставленный станками, стендами, приборами.
По пути к модели «С-118» он снова вспомнил слова Плывунова — «я сознаю», «надо сознавать» — и со злобой подумал: «Ишь, начальник, приехал, и сразу нате — квартирку. Говорят, мамаша его в корыте моет, спинку мочалкой нашабривает. А я как был на положении холодного сапожника, так и помру. Еще учить взялся; выслуживается, а на сознание бьет…»
У модели стояла вся бригада; не работали, чего-то ждали. Ребята расступились, давая ему дорогу.
И в подчеркнутой почтительности чувствовалось отношение как к чужаку, постороннему.
Карвялис повернул рубильник и прислушался. Модель работала почти бесшумно.
Не оборачиваясь, Карвялис сказал:
— Петр Тимофеевич! Подшипники в третьем секторе проверь! Не слышишь, что ли!..
Не попрощавшись, Карвялис направился к дверям. На ходу он подумал: «Еще помучаются без меня, когда будут ставить на автоматику». Подумал без всякого злорадства.
Показалось, что Плывунов бежит за ним. Мгновенно мелькнуло: «Можно и на мировую». Он обернулся — Плывунова и в помине не было…
Попутный грузовик подвез на станцию. До поезда оставалось минут сорок. Привокзальный скверик был пуст. Карвялис сел на скамью и подумал о комендантше: «Дура, муженек пять лет как драпанул, а она беспокоится: „кто его обмоет“».
Оттого, что листья шуршали в воздухе, на ветках, под ногами, шуршали, отсчитывая последние дни жизни, явственно представился грузовик, везущий одинокий гроб. И так представилось, будто это гроб не мужа Синцовой, которого он не знал, а его самого.
— Дура баба, — повторил он с убежденностью.
Низко над головой нависли ветви липы, полные листьев — совсем зеленых и желтых, желтеющих. Потом ветви разом почернели, поредели, дерево как бы облетело, и серое небо, не видное до того, опустилось, почувствовав свою тяжесть, — это появилась стая скворцов, и птицы прижали тельцами листву.
Через минуту скворцы тоже сразу поднялись вслед за другой стаей, промелькнувшей в высоте. Сперва можно было разглядеть даже птичьи головы, вытянутые по направлению полета — на юго-запад, но постепенно стая превратилась в едва заметные точки; еще немного, и она стала совсем неразличима; далеко в небе угадывались лишь какие-то струи, течения.
Карвялис глядел вдаль, чувствуя, как глаза от напряжения наполняются слезами, а в самой глубине сознания крепнет мысль, что, конечно, получилось глупо, а все-таки правильно, что он едет в этот самый Вильнюс, где ни единого близкого человека; так, пустота, но пустота, тянущая к себе, как тянет скворцов даль однообразного неба.
В несколько секунд он мысленно перебрал все, что было у него: забытое детство, болезнь, детдом и школа, после — случайное поступление в рыбный техникум, такой же случайный переход в химический и снова, на втором курсе, внезапное решение бросить полуголодное стипендиатское существование; отъезд на Север, три года механиком в Среднеуральске и два года тут, в Чугуногорске, на комбинате.
Общежитие, случайные соседи, случайные связи.
«Меня-то обмоют и похоронят, и муженька твоего тоже, — мысленно ответил он Синцовой. — И с оркестром — чин чинарем. А вот скажи ты мне, что я буду вспоминать — тогда… перед отправлением? Ты мне лучше это скажи…»
Он уже не жалел о случившемся. Почти не жалел.
Началась посадка; он поднялся и пошел к поезду. Дорога была длинная; в памяти от нее остались однообразные станции, базары, где продавали молоко, крутые яйца, соленые огурцы; и остался удивительный запах опавших листьев, осени.
Запах этот постепенно ослабевал, поезд шел к югу, вернее — к юго-западу, и небо поднималось, словно освобождая место для того, что должна была заполнить жизнь.
В Вильнюс приехали рано утром.
Весь день Карвялис плутал по городу, пытаясь вспомнить что-то и ничего не припоминая.
Было чувство, что вот-вот за поворотом откроется знакомый дом, двор, где он играл, пусть хоть крыльцо и ступеньки, с которых он падал, когда учился ходить.
Но ничего не открывалось.
Только на второй день, когда по аллее, затененной вековыми деревьями, он поднялся на Замковую гору и с высоты башни Гедимина увидел покатые крыши — ржаво-красные и черные, как гаснущие угли, Карвялис
