Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Но почему-то не двинулся с места.
Прошлое передает свои сигналы, как старинный гелиотелеграф, через пустоты, когда оно неощутимо. И всегда эти световые вспышки — даже неясные, «что-то было», леденящие душу и согревающие ее — ослепительно сильны. И, возникая вновь и вновь, эти вспышки, кроме первоначально пережитого, несут след предыдущих пробуждений — горя их и счастья, как бы меняя оттенок, но ничего не растеряв из первоначального.
Прошлое течет из детства редкой цепочкой этих вспышек, соединяющей жизнь в одно целое и похожей на круг кровообращения, связывающий миллиарды таких различных клеток. Из детства и юности, когда эти огни только и рождаются, до старости, когда человек реже оглядывается кругом, занятый воспоминаниями, попытками собрать, оправдать и объяснить прошлое; до смерти, когда человек закрывает глаза, чаще всего обессиленный и вынужденный признать бесполезность всех этих попыток. Один круг кровообращения воспоминаний — это и есть жизнь.
Павлов шел медленно, поддерживая рукой саблю в ножнах. Потом он сидел на Мотькиной койке и что-то рассказывал нам. Я помню одно в его рассказе — как по пути с фронта в Бродицы ушел домой последний его солдат, одноногий пулеметчик.
— Это были его родные места, — говорил Павлов. — Сгоревшая усадьба, где уцелела лишь печная труба, и село, где тоже сохранились только трубы. А кругом дикое поле — бурьян.
Он и тогда, в Бродицах, и потом часто повторял эти слова: «дикое поле».
— Две женщины пашут. Старая вместо коня, помоложе за сохой. Полоска пахоты среди бурьяна. Мы отдали коня пулеметчику. Он заковылял с пригорка, ведя коня под уздцы. Бурьян был по пояс…
Почему-то вспомнился лоскуток голубого шелка, отпоротого от знамени тетей Женей, может быть и сейчас валяющийся в углу гостиной. Стало жаль ту птицу — тоже на деревяшке, которую я несправедливо обозвал бабой-ягой. А после стало жаль себя — так и не сделал я воздушного змея, а какой прекрасный был бы змей. И вообще, кажется, я не запустил в жизни ни одного настоящего матерчатого змея. И голубей не гонял.
Люди часто острее запоминают не годы, когда жизнь их была до предела полна, а те, из которых они вышли с неутоленной жаждой, — ее уже невозможно утолить, как нельзя напиться воды из ключа, возникающего в мираже.
Может быть, думаю я сейчас, именно там, на пригорке, над пожарищем усадьбы, сожженной крестьянами, и пожарищем села, сожженного белыми карателями, как сожгли они избу, где были заперты родные Мотьки, там Павлов и решил, что через дикое поле есть только два пути: за сохой — той черной полоской пахоты — и с оружием.
Оружие дает право не смотреть по сторонам и право оплачивать каждый шаг своей кровью, не оставаясь в долгу перед миром.
…Я очень болен. Ночь — самое тяжелое время в больнице. В палате кто-то стонет. Жарко и душно — нечем дышать. Я лежу у окна, по которому барабанят дождевые капли, и знаю, что если подвинуться, — хотя это больно и трудно, все-таки заставить себя подвинуться, — можно надышаться влажным холодным воздухом. Он проникает сквозь рамы тоненькой струйкой, даже, кажется, журчит.
Осенью живая природа разделяется на атомы, чтобы так — в воздухе, в воде — пережить холода, а весной половодьем разлиться по земле и снова собраться в листву, травы, цветы. Запах осени — это запах самой природы. Осенью она проникает в такие места, о которых летом, в счастье цветения, и не вспомнит. Летом живая природа поглощена сама собой, охвачена «нарциссизмом», осенью она пропитывает землю, камни, воздух — неживое, из которого когда-то произошла, как бы сама уходит в свое детство.
Если этот ручеек воздуха, к которому я дотянулся все-таки, действительно журчит, то он журчит воспоминаниями, тихо, не больно.
И чаще всего вспоминаются те, кого уже нет на свете. Ведь мертвые не имеют другой возможности жить, как только в нашей памяти. Если человек позволил своей душе оледенеть, вместе с его теплом, которому только он хозяин, погибают и его мертвые — их тепло, необходимое миру, и их право на бессмертие.
Если позволить душе оледенеть… Светятся сквозь лед времени жизни близких, выстраданное ими, лица их — как живые, но неживые ведь — и твое прошлое тоже.
Когда-то я собирался сделать тете Рузе удивительный подарок, но все забывал, откладывал, так что даже и цветка ей не подарил.
А ведь она никогда не забывала прийти, если только могла помочь.
И тем зимним вечером Павлов появился в коммуне только потому, что она, тетя Рузя, вспомнила обо мне, как и в Бродицах он появился тогда, в последнее возможное мгновенье, только потому, что она существовала.
…Мотька прижимается к Павлову и украдкой гладит эфес сабли. Павлов вытаскивает клинок из ножен. На закаленном металле старинная славянская надпись. Павлов переводит ее для нас: «Единственно к справедливости».
Задели эти слова тогда что-либо во мне, как задевает все непонятное и высокое?
Павлов сказал, что, по преданию, саблю эту подарил его предку Петр Второй — «несчастный мальчик».
— Царь? — переспросил Мотька, отдергивая руку от сабли, будто обжегшись.
Павлов кивнул.
Глаза у Мотьки зло сузились.
— Никакой он не краском — контрик и спец, дворянское отродье, — прошептал он мне на ухо.
Почему я не заступился за человека, спасшего мне жизнь?
Потому, что мне было только девять лет? Разве есть возраст, когда предательство оправдано или объяснимо природой человека?
Только не природой человека.
Потому, что я не дорос до этого понятия «единственно к справедливости»?
Потому, что Павлов уйдет, а Мотька останется и будет на меня смотреть как на «контрика»?
«Страшно, что это случилось с тобой, мальчик», — сказал бы я самому себе. Но до себя в глубь времен не докричишься.
Павлов поднялся. Теперь я заметил, что кавалерийская его шинель стала иной, чем в Бродицах. Она пересекалась красными клапанами, делавшими тогдашнюю красноармейскую форму похожей на стрелецкий кафтан.
Павлов положил портупею с саблей на койку и расстегнул шинель. На застиранной гимнастерке блеснули два ордена Красного Знамени; тогда только несколько человек во всей стране были дважды удостоены этой высшей революционной награды.
Глаза Мотьки снова влюбленно засияли. Император Петр Второй, «несчастный мальчик», как говорил Павлов, был не то чтобы прощен Павлову, а просто забыт. Должно быть, тогда
