В раю - Пауль Хейзе
Но молодость взяла свое; совершенно освеженный, он пробудился утром от легких сновидений, которыми оказывает обычное свое целебное действие душа, стремящаяся восстановить разрушенное равновесие сил. Это светлое настроение духа, как бы навеянное свежестью утра, не оставило его, хотя, при пробуждении, он должен был перед самим собою сознаться, что дела его шли сегодня не лучше, чем вчера. Чувство пробужденного мужества оживляло все его нравственное существо точно так же, как восстановленное обращение крови в жилах возвращает к жизни физический организм человека. «Я не погибну», — говорил он сам себе. Испытываемое чувство было совершенно иное, чем то, которое овладело им накануне. Феликс растворил окно и долго вдыхал в себя свежий аромат сосновых дерев. Потом он приблизился к мольберту, на котором стоял картон Коле, изображавший вполне отчетливо первую сцену фантастического рассказа о Венере, эскиз которого, набросанный на длинном, свернутом листе бумаге, валялся вблизи. Феликс был настолько художник, что без всяких пояснений мог схватить общие черты этой курьезной фантазии, которая в нестерпимом его душевном настроении пришлась ему как нельзя больше по вкусу. Он расположился перед станком на деревянной скамейке и углубился в созерцание почти оконченного первого листа. Прелестная богиня, держа за руку своего мальчугана, выступала, наполовину в тени, из дико заросшей горной расщелины и с изумлением смотрела в ту сторону, где красовался на возвышении город с башнями и куполами. Через реку, огибавшую холмистую возвышенность, был переброшен мост старинной архитектуры, по которому двигался обоз с нагруженными телегами, в сопровождении нескольких путешественников. На втором плане изображено было стадо с пастухом, который лежа играл на свирели. Фигуры были нарисованы твердою и несколько сухою манерою, но общий оттенок строгости, господствовавший в целом, возвышал фантастическую прелесть картины и уносил зрителя далеко прочь от будничных образов действительности.
Феликс был еще погружен в созерцание этого сказочного мира, когда услышал шум шагов, подымавшихся тихо по лестнице и умолкнувших у дверей. «Войдите», — произнес он громко и не мог сдержать смеха, увидев перед собою серьезное лицо Коле, входившего в комнату с такою миною, с какою обыкновенно вступают в комнату умирающего. Когда же Феликс объяснил удивленному посетителю, что находится в вожделенном здравии и что чудо это сотворил, вероятно, образ этой божественной жены, лицо художника прояснилось, и он с таким же восторженным настроением духа, как и накануне, стал натощак рассказывать про свое произведение и объяснять эскизы, лежавшие разбросанно по всей его мастерской. Феликс поставлен был также в известность о том, что Россель отдал в распоряжение Коле стены своей столовой и сам готовился помогать ему в работе. Феликс узнал также, что оба гостя уже давно встали и, не дождавшись завтрака, направились к Штарнбергу: Розенбуш пошел по сердечным делам с целью условиться насчет послеобеденного свидания, а Эльфингер, страстный охотник до ужения, отправился к речке, изобилующей форелями, к семи источникам, владелец которых хороший его знакомый; актер непременно хотел принести от себя лепту к сегодняшнему обеду. Сам хозяин также не покажется ранее девяти часов; он имеет обыкновение завтракать, читать и курить в постели, утверждая, что день и без того слишком велик, и пускаться на хитрости, чтобы по возможности его сократить — вещь позволительная.
Но он не успел еще договорить этих последних слов, как лестница снова огласилась твердою поступью подымающегося по ней человека. Толстяк, против обыкновения своего, встал ранее, чтобы осведомиться о состоянии здоровья Феликса. Он не дал себе даже времени заняться туалетом и вступил в комнату в халате, накинутом прямо на рубаху, и в туфлях на босу ногу. Ему, видимо, стало легко на душе, когда Феликс встретил его со свежим и веселым видом и с чувством пожал ему руку, выразив сожаление, что хозяин ради него подверг себя непривычному беспокойству.
— Есть еще добрые люди в этом злом мире, — воскликнул Феликс, — и я никогда не простил бы себе, если бы решился омрачить вашу жизнь тревожными заботами о моей личности. Нечего таить, друзья мои, не все во мне и вокруг меня в нормальном положении; но кто увидит меня с кислой или страждущею физиономиею, тот назови меня Назарянином и обломай о мою спину палку.
Толстяк в раздумье покачал головою, так как внезапная перемена в настроении духа барона показалась ему не совсем нормальною. Он не произнес, однако ж, ни слова, а только сел, подложив под себя подушку, на скамейку перед станком, чтобы взглянуть на эскиз Коле. «Гм! Гм! Так! Так! Великолепно! Великолепно!» — вот все критические замечания, сорвавшиеся с его уст в течение целых четверти часа. Затем он начал всматриваться в частности картины, причем ярко обнаружились все оригинальные свойства его натуры.
Так как неисчерпаемая его фантазия производила лишь цветы, которые никогда не давали плодов, то он не имел терпения следить за ходом чужих работ и не мог оставаться спокойным зрителем того, как незаметно и самобытно развивается и созревает идея под влиянием таинственной работы прирожденного гения художника. Особенно опасен был он для молодых людей, которых, на первых порах, всегда успевал наэлектризовать и энергически возбудить к труду, а затем неудержимо и бесцельно водил, как в тумане, в хаотическом мире художественных проблем. Едва только молодой человек останавливался на чем-нибудь и избирал для себя определенный сюжет, Россель, имевший всегда, вследствие проницательности своего взгляда и неизмеримого превосходства знаний, неограниченное господство над умами молодежи, указывал юным художникам на другие, более совершенные и благодарные, приемы и способы наилучшего развития темы. Если молодой человек решался пожертвовать началом и совершенно изменял метод, с которым он намеревался приступить к исполнению сюжета, он ничего этим не выигрывал, так как решение задачи все-таки не близилось к концу, который как бы все более и более отодвигался в недосягаемую даль. Это отнимало бодрость и отбивало охоту к работе; юный художник становился или теоретиком и резонером в духе своего учителя, или же, если у него не было для этого достаточных способностей и денежных средств, отдавался неосмысленной, чисто ремесленной, деятельности и никогда уже не обращался за советом по части живописи к прежнему своему оракулу.
«Нет человека в мире, — сказал однажды Янсен, — который был бы в состоянии так быстро обнять и постигнуть произведение живописца и в то же время так быстро от него отрешиться». Справедливость этого изречения с поразительною верностью оправдалась на эскизах Коле, как имел случай убедиться Феликс. Так как критик сам хотел приложить руку к этой работе, то фантазия его, разыгравшись с большею чем когда-либо необузданностью, начала
