В раю - Пауль Хейзе
Когда после целого дня, проведенного в мрачном раздумье, в течение которого он не виделся даже с Янсеном и не принимался за работу, он встретился с Шнецом на улице, сердце его забилось и лицо покрылось ярким румянцем, как будто не знавший ни о чем приятель мог по глазам узнать все его потаенные мысли. Случилось так, что первое слово, произнесенное Шнецом после обыкновенных приветствий, относилось к беглецам.
— Мне просто беда, да и только. Я думал, что избавлюсь на некоторое время от тяжелой службы по дамским поручениям, по крайней мере, когда отсюда уехала своенравная и капризная принцесса с ее услужливым и послушным рабом дядею. Не тут-то было! Цепь, к которой я прикован, тянется теперь от самого Штарнберга и даже с час тому назад за нее дернули не совсем нежно. Дядя поспешил вытребовать меня на завтра в Штарнберг. Видите ли, молодежь разного рода из haute volee,[47] графские кузины с причетом назвались к нему в гости к следующему воскресенью; но старый охотник на львов приглашен на стрельбу в цель, от которой он отказаться ни под каким видом не может, а бедная, вечно болеющая племянница, у которой впалые ланиты от деревенской жизни еще более побледнели, не в состоянии одна без содействия услужливого и ловкого кавалера справиться с трудными обязанностями гостеприимства. В таких обстоятельствах единственная надежда и камень спасения, разумеется, Шнец, — и ему посулили в случае принятия на себя роли услужливого кавалера, кроме беспредельной благодарности дяди, еще и приветливейшую усладительную улыбку племянницы.
— Вы понимаете, любезный барон, — продолжал с недовольным видом Шнец, ударяя себя хлыстом по ботфортам, — что бывают такие обстоятельства, при которых становится нравственно невозможным разорвать сковывающие нас рабские цепи. К сотням причин, которые заставляли меня уже не раз проклинать эту алжирскую, лагерную дружбу, присоединилась сегодня еще одна. Впрочем, нечего таить, я одержим до некоторой степени любопытством увидеть на лице ее величества эту приветливейшую улыбку. Вы ведь знаете, я имею какую-то непостижимую слабость к моей милостивой повелительнице. Но провести целый день с ее родичами — слуга покорный. Пожалейте обо мне, вы, счастливец, свободный от всякой службы и покорный лишь велениям гения искусства.
Речь эта была достаточно длинна для того, чтобы дать время Феликсу приготовиться к дельному и шутливому ответу.
— Вы очень ошибаетесь, любезный друг, — сказал он, — думая, что у меня нет никаких обуз. Вы упомянули про искусство. Оно благоволит только тому, кто настолько усовершенствовался, что, служа искусству, успел овладеть им. Но для новичка, которого оно едва-едва удостаивает своим вниманием, подчинение это нелегко, и ни один дровяник в горах и поденщик в каменноугольных копях не несет такого тяжкого бремени. Мне приходило тысячу раз на ум: не глупо ли в мои лета сделаться азбучником и не окажется ли в конце концов, что я выкинул несколько лет трудовой жизни в окошко мастерской Янсена? Мимоходом замечу, что окошко для этого достаточно велико.
— Гм… — пробормотал Шнец, разглаживая усы, — вы запели нехорошую песню на знакомый лад. Испорченная жизнь — нигде не встречается так часто, как в столице искусства.
Мы проводим веселые дни,
Полны наслажденья они,
Эта песня полна искушений.
Вы вымолвили правдивое слово. Кто не может совладать с искусством, делается его рабом. Оно закабаляет его, куда хуже всякой другой обязанности. Насколько я вас знаю, вы, подобно мне, находитесь в положении, которое не соответствует вашему призванию, или, выражаясь иначе, вы не на своем месте. Нам следовало бы явиться на свет двумя веками ранее, и тогда я в качестве кондотьера,[48] наподобие Каструччо Кастракани, а вы, как политический деятель, изображали бы из себя далеко не бледные фигуры в размашистом и подчас драчливом средневековом стиле. Теперь же остается только примениться к обстоятельствам. Знаете ли что? Вы в каком-то нервном раздражении и утратили свой юмор. Поедемте завтра со мною на озеро. Я представлю вас гордой повелительнице, вы влюбитесь в нее, ваша любовь будет принята благосклонно, и все устроится как нельзя лучше для нас и для нашей молодой принцессы.
Феликс покачал головою с возрастающим замешательством.
— Я в это общество не гожусь, — проговорил он, запинаясь. — Шнец не стяжал бы для себя много славы, введя в дом такого приятеля. Давать зарок не выезжать на озеро он не будет, так как ему необходимо проветриться, но помочь Шнецу справиться с таким количеством молодых графинь, баронесс и дворян он, Феликс, чувствует себя не в силах.
После этих слов оба приятеля, пожав друг другу руку, расстались.
Едва лишь Феликс остался один, как им овладела прежняя тоска, с такою непреодолимою силою, что он покинул все свои намерения и ни о чем более не помышлял, как о том, чтобы быть к ней как можно ближе. Вечерний поезд отходил только через несколько часов. Он не мог заставить себя выждать отхода поезда, а потому, не простившись с Янсеном и не предупредив даже дома о своем отъезде, он нанял лошадь и быстрым аллюром выехал из города.
Лошадь была не из числа выносливых и к тому же уставшая от недавней поездки. Поэтому барону скоро пришлось умерить свой пыл и быть свидетелем, как мимо него промчался поезд. Феликса нисколько не раздражало, что остальную часть пути ему приходилось совершать шагом. По мере приближения к цели он терял самоуверенность. Чего, собственно говоря, домогался он, зная, что она его избегает, что она покинет и это убежище, если заметит, что он ее преследует и ищет встречи с нею?
И в каком свете должен был представиться он сам перед нею, что должна она подумать о его гордости и деликатности, если будет иметь
