В раю - Пауль Хейзе

успел пробудиться, подходит к этому месту молодой путешественник и без всякого дурного умысла входит в открытый портал. Он думает только о том, чтобы в каком-нибудь уголку пасть на колени и воздать молитву Небесному Творцу. Но растерянный взор его, блуждая по каплице, внезапно видит перед собою небесное явление и содрогается. Таинственный трепет, страх, восторг и упоение наполняют его душу. В это мгновение божественная женщина открывает глаза, от ее движения пробуждается также и мальчик. Она как будто в недоумении и старается припомнить, где она и как сюда забрела. Ее взгляд падает на юношу. Молча и неподвижно, как истукан, вперил он в нее свои взоры и как будто обратился весь в созерцание. Она видит это, шлет ему навстречу свою божественную улыбку и делает правою рукою приветственное движение. Тогда им овладевает страх, так что он убегает из церкви и лишь в пустынном лесу приходит в себя и отдает себе отчет в том, что он видел. Но им овладевает неудержимое стремление посмотреть еще раз на чудо… Как в бреду, возвращается он к каплице. Богомольцы были уже в часовне, где шла служба; но прелестная женщина и мальчик исчезли.

Но юноша сохранил на всю жизнь отблеск этого чудесного явления, стараясь всеми силами передать его человеку, никогда не видавшему собственными глазами этого явления. Так как молодой человек был художник, то, стремясь воспроизвести чудесное явление, он превзошел всех людей необыкновенною силою и могуществом в искусстве изображать человеческий лик, и вот секрет, который вы не найдете ни в какой «истории искусства», объясняющий, почему молодой Рафаэль сделался величайшим художником и все его мадонны бесконечно превосходят подобные же произведения других художников.

ГЛАВА II

— Коле! Ради Самого Бога, ведь вы поэт! — воскликнул толстяк, повернувшись с такою живостью, что феска слетела у него с головы.

— Поэт? — повторил застенчивый его приятель со скорбной улыбкой. — Видите ли, куда забрели мы сегодня. Вздумай наш брат только выказать больше творческой силы, чем сколько ее нужно иметь для изображения какого-нибудь насвистывающего сапожного подмастерья, или купающейся нимфы, или какого-нибудь важного исторического или государственного события, его сейчас же обзывают поэтом. Старики Дюфор, Гольбейн, Монтень и другие могли, не страшась молвы, свободно сочинять все, что придет им в голову. Но в наш век все зиждется на разделении труда, и если какой-нибудь рисовальщик выдумает что-нибудь такое, что поэт может изложить в стихах, сейчас бегут к вам с «Лакооном» Лессинга (которого, замечу мимоходом, теперь никто уже не читает) и доказывают, что вы позволили себе самый непозволительный переход через пограничную черту. Если простофиля живописец имеет охоту к поэзии — почему не обратиться к иллюстрации? Это, по крайней мере, ремесло, которое кормит и которое дает возможность оставаться черствым реалистом и защищать себя от поэтической заразы. Но высокомерный идеалист, которого свет не держит в тепле и который поэтому сам должен прилагать заботу о том, чтобы не потух огонь на очаге его искусства…

— Вы горячитесь без нужды, любезный Коле! — прервал его собеседник. — Конечно, ремесло поэта не дает хлеба тому, кто, собственно говоря, должен бы быть художником, но это еще не смертельный грех, и я со своей стороны могу только позавидовать вам за вымыслы, подобные приведенному вами рассказу. Знаете что? Набросайте ваши эскизы, и тогда мы изобразим эту замысловатую повесть о госпоже Венере на стенах моей столовой. Черт меня возьми, если мы не произведем чего-нибудь такого, что затмит знаменитую Каса-Батльо!

Он знал, какое значение имела для Коле идея, которую он заронил в душу своего гостя, с глубоким вниманием вслушивавшегося в его слова. Коле, как и все поклонники истинного искусства, пренебрегал обыденною живописью. Главная цель его стремлений и его честолюбия заключалась в том, чтобы излить на просторе свой художественный жар в фресках на широкой стене, футов во сто длиною, где кисть его могла бы разгуляться на широком просторе, по влечению сердца. Друзья часто подтрунивали над случайно вырвавшеюся у него фразою: «Отдам жизнь за голую, нераскрашенную стену». До сих пор никто не хотел доверить его кисти даже квадратного локтя в своем доме или на садовом заборе. А теперь, теперь перед ним внезапно открылась, в ближайшем будущем, возможность заявить себя монументальным художественным произведением.

Сначала Коле не верил своему необыкновенному счастью. Но когда сверкающие от радостного недоумения и боязливого испуга глаза его остановились на строго серьезном лице собеседника, он не мог даже усидеть на стуле. Он быстро вскочил, подбросил высоко кверху свою черную шапочку и хотел было броситься с распростертыми объятиями и пылающим лицом на ходившего по комнате толстяка.

— Брат! — закричал он взволнованным голосом, — что… что…

Россель внезапно перестал ходить, сделав жест, от которого восторженный художник остановился как вкопанный, сразу прервав пыл своего неумеренного восторга. Ему вспомнился подобный же случай, когда он, в порыве неудержимых восторженных излияний дружбы, хотел было выпить с толстяком брудершафт. Но ему не удалось тогда даже и высказать этого своего задушевного желания, так как Россель, как будто без всякого намерения, заговорил о своем отвращении ко всяким взаимным любезностям и ласкам между мужчинами и таким образом уклонился от братского сближения. Неужели и теперь еще не проломился лед? Неужели и теперь это внезапное осуществление самой заветной мечты его жизни есть только следствие случайной прихоти благосклонного покровителя в отношении горемычного бедняка, сидящего за его гостеприимным столом?

Щепетильная, гордая натура Коле готова уже была возмутиться, когда ему послышались отдаленные звуки. Он тотчас же успокоился, сообразив, что Эдуард, вероятно услышав их, сделал отталкивающее движение рукой. Тихие звуки флейты неслись над озером и приближались к тому пункту берега, где стояло жилище Росселя.

— Он и есть! — воскликнул Коле.

— Даже священная тишина ночи не останавливает такого романтического виртуоза от нападений на беззащитных жителей! Посмотрите, Коле, как выплывает челнок из серебристой струи, намеченной на поверхности воды луною. Розенбуш и Лоенгрин стоят посредине, длинная фигура на руле — вероятно, Эльфингер. Они плывут прямо к нашему балкону. Да совершится воля богов!

Звуки флейты замерли в нежных трелях и вслед за тем Розенбуш выскочил на берег.

— Селям алейкум! — воскликнул он, бросая шапку вверх. — Мы забрели сюда не по влечению сердца, а по необходимости, потому что в Штарнберге не найдешь даже за все золото Калифорнии хотя бы мышиной норы, в которой могли бы на одну ночь приклонить свои головы два путешественника. Воскресный день и превосходная погода выманили из Мюнхена половину его обитателей. Я вспомнил тотчас о