В раю - Пауль Хейзе
— Вы думаете, конечно, что я близок к сумасшествию, — засмеялся Коле. — Но я еще не смешиваю сновидений с действительностью. Что я ее видел и узнал о ней многое, другим людям еще неизвестное, — не подлежит никакому сомнению. Но я сам думаю, что мне это только снилось. Это случилось в первый же день моего здесь пребывания, здесь, на дворе. Накануне вечером я читал «Последнего Центавра». Птицы разбудили меня своим пением, я лежал еще часа два с закрытыми глазами, и тогда разом представилась мне вся эта история.
— Какая история?
— Я собираюсь набросать эскиз этого события, эскиз, который вы подвергнете, по обыкновению, вашему циническому анализу. Я вам изображу его, что называется, сплеча, не приготовляясь. Это следовало бы сделать стихами, но я не стихотворец. Допустите, что где-то расступается гора, например Герзельер или какая-нибудь другая мифологическая гора, в которой в течение около двух тысяч лет скрывалась, далеко от шумного света, богиня красоты. Она появляется во всей красе своей, держа за руки подростка-мальчишку, в котором мы узнаем Амура. Они оба одеты более чем скромно и недоумевающим оком взирают на божий свет, в котором, во время продолжительного их отсутствия, все так изменилось. Перед ними город с зубцами и башнями, возносящимися к облакам. Всадники и пешеходы выходят из ворот в пестрых платьях незнакомого покроя, невиданного в те времена, когда царили на Олимпе боги Греции. Небо заволокло тучами, начинает накрапывать дождь. И госпоже, и ее мальчугану, потерявшим обратный путь в свое убежище, приходится отыскивать себе какое-нибудь пристанище. Но они не решаются вступить в город, кишащий людьми. На вершине горы стоит высокая каменная постройка с башнею, с которой раздается чудный колокольный звон, как будто сзывающий сюда всех и каждого, со всей страны. Это, конечно, трудно выразить кистью, но монастырь наверху выглядывает, вероятно, очень приветливо и гостеприимно, ибо богиня и ее спутник, укрывшись под лавровою беседкою сада, очень умильно устремляют свои взоры наверх. Когда выглянуло солнышко, они постучались в ворота монастыря. Монахини выбегают на стук. Сестра-привратница отворяет ворота. Она немало изумлена, видя перед собою стройную красавицу с царственною осанкою и черноокого красавчика с распущенными по плечам волосами. Монахиня не знает, конечно, по-гречески, и просьба скиталицы о гостеприимстве остается непонятою. Сама настоятельница остается в недоумении насчет национальности и одежды пришелицы. Ясно только, что она не принадлежит к разряду обыкновенных побродяг. В третьей картине госпожа Венера изображена сидящею в рефектории. Ей хотелось бы утолить голод, но пища для нее слишком груба, и она довольствуется только глотком красного монастырского вина. Ей предлагают монашескую одежду из грубой шерстяной материи, но она не решается ее надеть. В монастыре нашлось, однако, тонкое одеяние нищей, незадолго перед тем умершей в монастыре, которое было ей предложено и в которое она решилась облачиться. Хотя здесь и там, сквозь дырья этого лохмотья и проглядывало ее чудное, нежное тело, она предпочла лучше облечь себя в эту одежду, чем закупориться и быть зашнурованною в неуклюжее одеяние сестер-монахинь. На мальчишку также одели сорочку, и он переходит с рук на руки, с одних колен на другие. Всякая монахиня хочет его приласкать. В это время приходит ксендз для объяснений с игуменьею по какому-то делу. С изумлением останавливается он у порога, пораженный чудной красотою статной пришелицы. Но маленький плутишка принимается за него как следует и доводит дело до того, что ксендз влюбляется в пришелицу. Четвертый эскиз изображает, как ксендз гуляет в монастырском саду с Венерою и ревностно за нею ухаживает. У окна стоит смиренная настоятельница монастыря… Само собою разумеется, что едва только духовный брат ушел, как опасную гостью выпроводили за ограду монастыря, вместе с мальчуганом, который устал и желал бы лучше хорошенько уснуть, чем странствовать в бурную ночь. По дороге нигде не попадается ни домика, ни хижины. Разный люд подозрительной наружности, встречающийся на пути, наводит на них страх. Бродящие цыгане косо поглядывают на хорошенького мальчугана. Одна беззубая старая ведьма уже ухватила его, но, к счастью, он, как угорь, ускользает из ее рук и скрывается в чаще, увлекая с собою мать, которая так задумчива, что почти не замечает опасности. «Куда же девались другие?» — думает она постоянно про себя.
Следует ли изобразить еще что-либо из ее путевых приключений, я, право, не знаю. Ежедневно приходит мне в голову что-нибудь новое, дающее возможность игривыми и в то же время осмысленными чертами изобразить, как Венера бесприютна и беспомощна в наш сухой и черствый век, где ей приходится пробивать себе дорогу подаянием. Но когда она стучится в хижины простолюдинов, к этим простодушным детям природы, ее встречают приветливо. Она трогает все сердца, и всякий, хотя иногда и не без тайного страха, уделяет ей от своей бедности то, что может. Молодые люди, на которых она хоть раз устремила свой взор, бросают свой кров, домашний очаг, промысел, которым добывали свое насущное пропитание, и пускаются за нею в путь, через населенные места и пустыни, пока наконец в безумном ослеплении страсти они низвергаются в пропасти или ревущие потоки. А Венера продолжает свое странствование, становясь со дня на день все печальнее и печальнее, вспоминая о том времени, когда появление ее среди людей приносило только радость и счастье, а не горе, когда в честь ее устраивались большие празднества и делались жертвоприношения, то время, когда она была великою богинею с огромным придворным штатом.
Однажды вечером заходит она в какую-то каплицу, бывшую в большом почете у богомольцев. Осененная вечнозелеными деревьями, каплица эта лежала в красивой долине. Было уже поздно, и никто из богомольцев не заметил, как она вошла в их святилище в сопровождении своего мальчика, который страшно скучает и, страдая болью в ногах, держится за платье матери.
Перед алтарем теплится вечная лампада, да и месяц светит через островерхие окна. Внутри каплицы светло как днем. Богиня видит темную, деревянную фигуру, в рост человека, сидящую на высоком троне; на голове блистает золотая корона, красный бархатный плащ накинут на плечи и на коленях лежит ребенок, завернутый в золотые пеленки. Она подходит ближе, подымается по ступеням и усаживается, а маленький Амур располагается как можно теплее и удобнее на коленях, наполовину укутанный в плащ, у божественной груди матери. Вокруг нее тишина и безмолвие, только летучие мыши шныряют туда и сюда под высокими сводами. Они боятся блеска этих прелестных глаз, которые мало-помалу смыкаются. Мать и сын наконец засыпают.
Рано поутру, прежде чем кто-либо из богомольцев, спавших вокруг каплицы,
