В раю - Пауль Хейзе
Бледное лице Коле осталось неподвижно. Он медленно вылил капли две вина из своего стакана и спокойно сказал:
— Запрети шелковичному червю выделывать шелк!
— Вы забываете, любезный кум, что червяк, на которого вы указываете, как на свой первообраз, выделывает шелк. Додумайтесь до того же или до чего-либо, в том же, практическом роде. Но ваше прядево…
— Теперь вы опять пошли говорить наперекор вашим лучшим убеждениям, — отвечал Коле спокойным тоном. — В людях, которые своим искусством стараются достигнуть практических целей, в настоящее время недостатка нет. Послушайте когда-нибудь, как мои товарищи по ремеслу говорят о своих «интересах». Право, можно вообразить себя на бирже: за такую-то картину заплачено пять тысяч талеров, за такую-то десять, даже двадцать и двадцать пять, такой-то получает такую-то годичную ренту, а такой-то владеет столькими-то домами. Вот в чем заключается движущая сила для большинства так называемых художников. Картины представляют уже не ценность, а только цену. С этими червями, живущими в пыли и грязи и питающимися сором, я ничего не имею общего. Тку ли я шелк или дряблую паутину, которая радует меня одного и позволяет моему воображению уноситься на широкий простор, это для меня безразлично.
— Вы слишком хороши, в тысячу раз лучше, чем нужно для нашего банковского и биржевого столетия, дорогой мечтатель, — воскликнул толстяк со вздохом, выражавшим искреннее изумление. — Но если вы и пренебрегаете золотыми плодами жизненного дерева, на нем цветет многое другое, что поистине прекрасно и достойно стремлений даже самых лучших людей. Например, слава и любовь, к которым вы также с презрением поворачиваетесь спиною. Ваша жизнь так же серьезна, как и искусство; а вы знаете, что говорит Шиллер? Продолжая, в течение еще двух лет, поступать так же, вы увидите, как пламя жизни уничтожит все, что имело способность воспламеняться в вас. Как волшебный фонарь набрасывает на темную стену прозрачные картины, так фантазия рисует светлые образы на темном фоне вашей безотрадной, горемычной жизни, но образы эти исчезнут вместе с вами во мраке вечной ночи.
— Нет, — возразил Коле, и его бледно-желтоватые щеки внезапно оживились румянцем. — Я этого не боюсь! Non omnias moriar![46] Что-нибудь от меня все-таки останется, и если вы правы, утверждая, что слава не расцветет для меня в этой жизни, все же я уверен, что слабое мерцание загробной молвы согреет останки мои под могильною насыпью. Наступят же лучшие времена, или Господь сжалится над злополучным миром и разобьет его в черепки прежде, чем этот мир успеет обратиться в негодную сорную кучу, на которой не может произрастать никакое живое растение. Я сам, когда мною овладевает какой-то невольный ужас перед омерзительною картиною настоящего, имею обыкновение твердить успокоительные стихи Гелдерлина:
«О ужас! в каком мраке, точно в тартаре, совершает путь свой наше поколение, чуждаясь всего божественного. Все содеяны из одних только личных побуждений, и в шуме и гвалте обширной, всесветной мастерской каждый слышит только самого себя. Много без отдыха трудятся дикари эти своими мощными руками, но труд их останется бесплодным до тех пор, пока пробужденная тревожным сновидением возрожденная душа человека не воспрянет от долгого сна к упоению юношеского восторга, пока не повеет снова, как в счастливые дни Эллады, благотворным дыханием любви и пока не предстанет воочию в божественном блеске далекий скиталец — животворный дух природы, тихо витая, подобно божеству, в сиянии золотых облаков над свободным челом пробужденного человечества».
— Не ссылайтесь на Гелдерлина; он для вас плохой защитник, — воскликнул Россель. — Он был столь же непрактичен и несовременен, как и вы. Это эрратический камень, который не весть как оторвался от языческого мира Древней Греции и заблудился в пустынной равнине настоящего. Это художник, живший только для искусства, мечтатель, которому мерещились призраки среди белого дня. Но все же он умел ценить то, что дает цену жизни. Презирая золото и не гоняясь горячо за славою, он настолько серьезно относился к любви, что даже помешался на ней. Но вы, мой дорогой Филипп Эммануил…
— Почему вы так уверены, что я иду не тою же дорогою? — прервал его Коле со свойственною ему не то хитрою, не то боязливо-скромною улыбкою. — Правда, я не говорю, что именно та или другая женщина угрожает гибелью небольшому количеству сохранившегося во мне рассудка. Но все-таки женщина и вообще красота, которую я, каков бы там ни был…
Он запнулся и стал как-то беспокойно поворачиваться на стуле.
— Дорогой кум, я вас не понимаю! — возразил Россель.
— Дело совсем просто. Я никогда не встречал красавицы женщины, у которой было бы так мало претензий по отношению к выбору почитателя (милостынею я пренебрегаю), чтобы невзрачный, серенький эскиз человеческой фигуры, носящей мое имя, мог воспламенить в ней любовь. А так как я сам не в состоянии влюбиться и гоняться за таким сокровищем, которое бы во всех статях подходило ко мне и носило бы на себе печать той же негодной фабрикации, то по отношению к любви я застрахован от всяких случайностей. Вы, конечно, разразитесь громким смехом, любезный Россель, если я вам скажу самым серьезным образом, что только одна Венера Милосская соответствует моим эстетическим требованиям и приходится мне по сердцу.
Наступила пауза, после которой толстяк сказал:
— Теперь, сообразив вашу мысль, я должен сознаться, что совершенно не понимаю вас. Вы ложно представляете себе женщин. Их желание заключается в том, чтобы иметь мужа, главу и повелителя — а не красивую статную куклу. Отбросьте в сторону ваше смирение (замечу мимоходом, что унижение паче гордости), ловите то, что попадается вам навстречу на веселом пути жизни. Впрочем, делайте, как знаете! Может быть, Венера Милосская смилуется над вами и наградит вас за то, что вы, в ожидании богини, пренебрегли всем ничтожным женским людом.
— А если она уже являлась мне там, в высоте, над нами? — сказал Коле с усмешкою.
Он указал рукою на мастерскую, окно которой едва-едва мерцало во мраке звездной ночи.
Россель большими глазами взглянул на
