В раю - Пауль Хейзе
Оживленная разговором, вся раскрасневшаяся от душевного волнения, собеседница бросила на него искоса сострадательный и укоризненный взгляд.
— Вот как, — сказала она, — вы возьмете няню и думаете меня этим удовлетворить. Нет! Будь вы десять раз родным отцом, а я только приемною матерью ребенка, я все-таки беру на себя смелость сказать вам, что вы в этих делах ровно ничего не понимаете и болтаете такой вздор только потому, что без памяти влюблены. Любезный друг, вы ошибаетесь, если думаете, что я потому только, что не имею законного права сказать: «Не потерплю этого, не отдам ребенка, которого так долго любила как своего собственного», — я не буду защищать его руками и ногами, когда ему угрожает неминучая беда, точно так же, как сделала бы это, увидев, что его хотят напоить водкой? Да, да, не смотрите на меня удивленными глазами: я говорю вам истинную правду. Ребенка можно поместить только там, где отношения совершенно чисты и ясны. Не придавайте этому слову дурного значения. Что скажете вы вашей Франциске, когда она спросит: папашина ли жена та прекрасная дама, у которой она живет, и скажет, что папаша ласкает и целует ее, приходя домой и уходя из дому, точно так же, как это делал муж ее приемной матери или, пожалуй, еще нежнее? Думаете ли вы, что это маленькое существо не имеет двух глаз во лбу, за которыми кроются очень умные мысли? Допустим, что вы будете соблюдать при ребенке величайшую осторожность, все-таки дело выходит не совсем чистое. У вашей милой барышни голова переполнена совсем не тем, что нужно ребенку. Она не будет с ним болтать, целые дни играть и учить его, как бабушка и другие наши детки. Обдумайте все хорошенько и выбросьте эту мысль из головы. Видите ли… Вы часто говорили мне, что не знаете, чем бы меня отблагодарить за мои заботы о вашем ребенке, и я всегда трунила над этими бессмысленными речами. Но сегодня я не смеюсь, сегодня я говорю совершенно серьезно: если вы считаете себя в долгу у меня, то можете отблагодарить меня тем, что оставите ребенка там, где ему хорошо.
Она протянула ему обе руки, которые он горячо пожал, все еще не смея поднять глаза.
— Дорогой друг мой, — начал он, — вы так расположены к нашему ребенку…
— А также к его отцу, — перебила она его с жаром, — и к той, которая так близка к его отцу и с которой не нужно съесть целого пуда соли, чтобы поверить всему хорошему, что вы про нее наговорили. Коснувшись раз этого вопроса, скажу вам, Янсен, вы тем более имеете причины принять твердое решение развестись с вашею женою как можно скорее. Видите ли, я только простая, бесхитростная женщина, знающая свет хотя и мало, но все же достаточно для того, чтобы понимать, что не всегда все идет по маслу. Я знаю, почему вы не хотели до сих пор действовать иначе. Но теперь вы обязаны, в интересах троих человеческих существ, сделать все возможное, чтобы очистить атмосферу, в которой вы живете, и зажить новою жизнью. И если вы все еще покачиваете головой, как бы желая сказать, что это невозможно, то поверьте мне…
Дверь внезапно растворилась, и в комнату вбежала Франциска с засахаренною фруктовою конфеткою в руке, от которой она откусила сама кусочек, настойчиво требуя, чтобы приемная мать также попробовала конфетку. Янсен взял милого ребенка на руки и, крепко прижимая к сердцу, расцеловал ему красивые глазенки. Затем он передал девочку собеседнице и сказал взволнованным голосом:
— Вот вам, возьмите его, Бог да вознаградит вас за вашу доброту и благоразумие. Мы окончим разговор на другой раз.
Он вернулся к своим дамам, которые между тем не с особенным успехом истощались в усилиях объясниться с тугоухою старухою. Юлия прочла в глазах Янсена неудачу переговоров. Но, как ни тяжело было ей отказаться от плана немедленно взять к себе в дом ребенка, она воздержалась от всяких поспешных заключений и удовольствовалась обещанием, что Франциска вскоре навестит ее.
Только в карете сообщил ей Янсен весь свой разговор с приемною матерью. Юлия слушала его молча, с опущенными глазами и пылающими щеками. Анжелика не пыталась представить проект, на который, в качестве ангела-хранителя неблагоразумных влюбленных, дала было также свое согласие — как нечто сумасбродное и непрактичное. Незаметно перешла она от порицания упрямой маленькой женщины к похвалам ей, уверяя, что в качестве портретистки она достаточно хорошая физиономистка для того, чтобы узнать, что за дума скрывается за лицом, и при этом выразила мнение, что если ребенок не мог быть сдан на руки Юлии, то ему нигде не могло быть лучше, как в этом доме.
Юлия упорно молчала. Ей стало тяжело на сердце; в первый раз в ней родилось предчувствие, что в этом счастье не всегда будет светить солнце и что на горизонте легко могут показаться признаки бури, которая разразится при первом порыве ветра над головою ее возлюбленного.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА I
В получасовом пути от Штарнберга, на самом берегу красивого озера, расположена небольшая дачка, главное украшение которой составляет одичалая и как бы заброшенная буковая и сосновая рощица. Роща эта тянется от самого озера до дороги, ведущей от Штарнберга к маленькому замку и рыбачьим хижинам, представляя собою узкую полосу леса, отделенную от соседних садов только легкою оградою из жердей, так что гуляющему в ней едва заметны ее границы. Сама дачка также невелика и незатейлива; она заключает в себе одну большую залу, вправо и влево от которой имеется несколько маленьких комнат. Кроме того, под самой крышей находится еще одна просторная комната с большим, обращенным к северу окном. Это мастерская художника. Отсюда за вершинами сосен виднеется часть озера, а за ним белые домики Штарнберга, расположенные у подножия горы, на которой возвышается великогерцогский замок, конфискованный по распоряжению земского суда.
Пейзажист художник соорудил себе когда-то это скромное гнездо, из верхнего окна которого изучал он качества и свойства облаков и воздушную перспективу. После кончины художника вдова поспешила предложить дачу одному из знакомых ее мужа, слывшему за Креза. Таким образом домик достался Эдуарду Росселю, к величайшему удивлению и потехе его друзей. Толстяк слыл за фанатического противника и врага сельской жизни, для которого страсть мюнхенцев отправляться на лето в горы служила источником неисчерпаемых глумлений; даже в самое жаркое время, когда никто из его друзей не мог
