В раю - Пауль Хейзе
На это энтузиасты, любители природы, возражали ему так: «Природа имеет для вас так мало привлекательного потому только, что она не устроила и не приготовила в каждом живописном пункте софу и повара». От таких остроумных нападок Россель и не пытался защищаться и совершенно серьезно соглашался со своими противниками, выставляя на вид, что мыслящее существо испытывает гораздо большее наслаждение и проникается, гораздо глубже и сильнее, величием и прелестью творения, лакомясь паштетом с трюфелями, чем любуясь полусонными глазами, скрежеща от холода, натощак, например, хоть восходом солнца с вершины риги, как это делают несчастные жертвы альпийской мономании. Далее он перечислял народы древности, которые не придавали такой чрезмерной цены ландшафтам природы, а все же отличались замечательною и завидною ясностью и точностью своих пяти чувств, и между которыми не было недостатка в очень умных и смышленых людях. Правда, что столь прославленное, знаменитое сентиментальное германское настроение духа не было известно древним, говорил он, но упадок искусства берет, вероятно, свое начало со времени возникновения и развития этой эпидемии, и потому художникам менее всего приличествует содействовать развитию этой душевной болезни. Он делал исключение только для рисовальщиков пейзажей, животных и пейзанов — особенной породы художников, о которой наш толстяк говорил не иначе как с презрительной улыбкой.
Как бы то ни было, но Россель не имел духа отказать просьбе вдовы пейзажиста, когда она предложила ему приобрести наследованный ею на берегу озера домик, за далеко не умеренную цену. Не взглянув даже на свое приобретение, он совершил купчую и терпеливо выдержал град посыпавшихся на него насмешек.
Владеть чем-нибудь и самому быть захваченным во владение — не одно и то же; попасть в общество сумасшедших не значит еще самому сумасшествовать, отшучивался он. Он зажил с обычным комфортом, утверждая, что пейзаж имеет особенную прелесть, когда повернуться к нему спиною.
Пустенький, бедно меблированный домик наполнился мягкими диванами, стульями и коврами. У Росселя всегда гостил тот или другой из его приятелей, так что бывшая мастерская в верхней части здания, в которую сам он никогда не заглядывал, получила прежнее назначение.
В данном случае Россель пригласил к себе на лето одну из тех личностей, которые далеко не разделяли его убеждений, некоего Филиппа Эммануила Коле, которому он предложил комнату влево от столовой и мастерскую наверху, устроив самому себе спальню от столовой вправо. Впрочем, друзья виделись друг с другом только во время обеда и по вечерам. Утренний сон хозяина казался прилежному гостю слишком продолжительным, так что, не дожидаясь пробуждения Росселя, он всегда завтракал один. Встречаясь друг с другом, оба начинали спорить, к величайшему удовольствию толстяка, по мнению которого всякий спор особенно благоприятствовал пищеварению и потому был полезен в гигиеническом отношении, во всякое время дня, кроме утра, на тощий желудок. Толстяк находил с каждым днем все более и более удовольствия в сообществе своего чудака-гостя, человека сосредоточенного в самом себе, бедного, невзрачного, нетребовательного, но с глубоким, почти царственным сознанием своего достоинства, крайне восприимчивого, но без всяких претензий на воздавание ему должной дани уважения. Приемы Коле в отношении хозяина были, при всей их деликатности, очень просты, и хотя он искренно и от всего сердца был ему благодарен за радушное гостеприимство, но держал себя совершенно свободно, ибо не придавал большой цены материальным благам жизни, которыми его хозяин был наделен так щедро, а сам он так скудно.
В домике был балкон, над самою водою, с крышею, державшеюся на деревянных столбиках, обвитых лозами дикого винограда. Здесь стоял стол и несколько садовых стульев. С балкона открывался вид на широкое, прозрачное, тихое озеро и отдаленную цепь гор. Облокотись на перила, ночью можно было созерцать луну и звезды, колеблемые зыбью озера. Ночи были еще теплые. В садах благоухали розы. До полуночи можно было сидеть на открытом воздухе. Толстяк расположился в американском кресле, спиною к озеру, и пододвинул к себе кальян; на столе стояло в охлаждающем сосуде белое вино, которое он от поры до времени подливал себе и своему гостю. Коле сидел против него, облокотись локтями на стол и надвинув на брови черную потертую шапочку, из-под которой выглядывали неподвижно устремленные вдаль глаза, светившиеся как у ночной птицы в тени полумрака; казалось, какая-то магическая сила приковала его взор к серебристой полосе, начертанной в лоне вод луною, и только иногда, когда он говорил, глаза его устремлялись на светлое чело собеседника, с которого давно уже скатилась на затылок его греческая шапочка. Россель носил халат, похожий покроем на кафтан, мягкая, черная борода живописно спускалась на грудь. Даже при лунном освещении Коле казался очень невзрачным в сравнении со своим собеседником; он был похож на дервиша, сидящего перед эмиром. Во все времена года и во все часы дня Коле носил всегда один и тот же сюртук.
— Говорите, что хотите, любезный друг, — сказал толстяк в заключение спора о различии характеров северных и южных германцев (он сам был из Нассау, а Коле из Эрфурта), — вы, живущие за чертою Майна, лишены таланта: вы умеете хорошо
