В раю - Пауль Хейзе
— Ce que femme veut, Dieu le veut,[42] — отвечал поручик с очень серьезным видом. От его проницательного взгляда не ускользнуло, что молодая особа боролась ночью с каким-нибудь сердечным недугом и не успела еще окончательно овладеть собою. Пока она говорила, глаза ее ярко блистали и устремлялись то на окно, то на дверь, как будто она боялась чьего-нибудь внезапного вторжения. В этом возбужденном состоянии она понравилась ему, однако же, более обыкновенного; он чувствовал к этой юной особе, которая в течение всей своей молодости не имела другого друга и советника, кроме далеко не чуткого старого холостяка, какое-то сострадание, смешанное с любопытством.
— Итак, с Богом! — сказал дядя Ирены со вздохом, комически устремив глаза на небо. — Я преклоняюсь перед определениями судьбы и с благодарностью признаю заботливость о моей участи, высказывающуюся в этом новом проекте. Шнец, надеюсь я, отыщет к нам дорогу; на этот предмет всегда можно будет найти лошадь; тир для пистолетной стрельбы, я думаю, найдется и там; а на случай, если не будет никаких других развлечений, я могу заняться ужением рыбы, — самою глупейшею страстью, на которую до сих пор я смотрел с отвращением, и то по возможности издали. Когда же нам улетучиться отсюда? Не ранее сегодняшнего вечера, смею думать?
— С первым поездом, дядюшка. У нас всего полчаса времени. Фриц занимается укладыванием твоих вещей, так как Бетти сообщила ему уже, что мой чемодан готов. Тебе остается только докончить свой туалет.
Барон разразился громким смехом.
— Ну что на это скажете вы, Шнец? Сам Абдель-Кадер мог бы научиться у нее искусству с надлежащим проворством сниматься с лагеря. Дитя, дитя! А вчерашние мои новые друзья? Условленная партия к завтрашнему вечеру — граф Верденфельс, у которого я должен был осмотреть коллекцию оружия?..
Она вынула визитную карточку, на которой было начертано несколько прощальных слов.
— Как, и записка готова? La letterina eccola qua![43] — вскричал барон. — Дитя мое, твои способности полководца так велики, что субординация под твоим знаменем становится удовольствием, а слепое повиновение — делом чести. Через пять минут я буду готов.
С комическою учтивостью поцеловал он руку молодой девушки, серьезно и рассеянно глядевшей перед собою, бросил на друга взгляд, который, казалось, выражал: «я уступаю силе», и выбежал из комнаты.
Шнец остался наедине с девушкою. Им овладело чувство почти отеческой заботливости, когда взгляд его остановился на молодом серьезном лице. «Может быть, — думал он, — достаточно одного слова, одного намека — и переполненное сердце найдет облегчение». Но прежде чем он успел раскрыть рот, она вдруг обратилась к нему:
— Надеюсь, что в Штарнберге не окажется такого большого числа художников, какое, по рассказам моих кузин, можно встретить в других горных местностях Баварии.
Шнец удивленно взглянул на нее.
— Вы надеетесь? А какие же могут быть у вас причины не желать этого? Художники — безвредные творения Божии, которые своими походными зонтиками и стульями не портят ландшафта.
— Ну все-таки же… Вчера вечером, внизу у графини, я познакомилась с одним из этих господ художников, и тон, которым он начал…
— Не помните ли его фамилии?
— Нет, но, может быть, вы его знаете: в синеватолиловом бархатном сюртуке.
Шнец громко расхохотался.
— Вы смеетесь?
— Прошу тысячу раз извинения — дело в самом деле не такого рода, чтобы возбуждать смех: этот человек — наш таинственный лирик, я знаю его до мельчайших складок исторического его бархатного сюртука. Хотел бы я знать, о какие именно шипы нашего невинного Розенбуша[44] могли вы оцарапать вашу нежную ручку?
— Что же делать, — возразила она несколько колко, — я не могу запретить вам принимать меня за щепетильную дуру, которая оскорбляется каждым, несколько свободным, словом. Я не намерена повторить разговор вашего друга. Довольно сказать, что если он принадлежит к числу невинных творений, то я бы желала избегать такие местности, где могут на каждом шагу встретиться ему подобные.
Она отвернулась и подошла к окошку.
— Дорогая моя барышня, да вы больны, серьезно больны, — сказал Шнец, — может быть, вы больны даже и физически, но в нравственном организме вашем есть несомненно рана…
Она быстро обернулась к нему.
— Нужно признаться, господин Шнец, — возразила она с гордым взглядом, — что я, право, не понимаю…
— Больной очень часто не сознает, что он болен, — продолжал с невозмутимым спокойствием Шнец, жестоко теребя свою бороду. — Только болезненный взор может смотреть с таким гневом на такое невиннейшее и безвреднейшее существо. Нет, не глядите на меня так немилостиво, меня вы не обманете, и я, даже под опасением подвергнуть себя высочайшему вашему гневу, позволяю себе спросить вас: отчего бы вам не выслушать нескольких слов честного участия от друга вашего отца? Я не знаю, много ли у вас, кроме меня, друзей, которым вы могли бы довериться; но здесь, сколько мне известно, нет никого, кроме моей, конечно, далеко не любезной, особы. Дорогая моя барышня, если бы вы решились открыть этот маленький, гордый ротик и сказать мне, не могу ли я помочь вам, и что за причина вашего внезапного бегства из города? Не Розенбуш же, в самом деле, настоящий виновник этого.
— Я вам очень благодарна, — прервала она его быстро. — Я думаю, что вы желаете мне добра. Вот вам моя рука: если я когда-либо буду нуждаться в помощи или совете, вы будете первый, к которому я обращусь за тем и другим. Но вы ошибаетесь, думая, что я, я…
Она внезапно умолкла; на глазах навернулись крупные слезы, голос изменил ей, но она победила себя и так дружески улыбнулась Шнецу, что он поневоле должен был воздать дань удивления этому молодому, мужественному сердцу.
— Тем лучше, — сказал он, — я слишком хорошо воспитан для того, чтобы усомниться в слове женщины. К тому же ваше обещание для меня так дорого.
— Итак, вот вам моя рука — на дружбу, господин Шнец, и не правда ли, мне нечего просить вас, чтобы моему дяде, который, конечно, желает мне добра, но знает меня гораздо менее, чем вы, который только восемь дней тому
