В раю - Пауль Хейзе
— Bonjour mon vieux![40] — воскликнул барон при входе Шнеца, уплетая за обе щеки. — Моя маленькая принцесса все еще отдыхает от трудов, понесенных здесь, в этом доме, на музыкальном вечере русской графини. Подойдите ближе и закурите сигару. Без церемонии, пожалуйста! На этой нейтральной почве курят. Это единственная уступка, которой я в качестве опекуна, состоящего под строжайшей опекой, добился от опекаемой мною племянницы. Немудрено, что при таких обстоятельствах я уже сто раз каялся, что не женился и не произвел на свет собственных ребят; тогда по крайней мере я бы знал, за какие грехи меня тиранят. Пожалуйста, не делайте мне знаков говорить тише. Она привыкла уже к моим жалобам и вздохам, она знает, что я ее раб, позволяю сковывать себе руки и ноги, но не язык.
— Впрочем, — заключил он эту жалобную тираду, высказанную со слишком веселым видом для того, чтобы возбудить серьезное участие, — впрочем, дорогой Шнецик, иго мое никогда не было так сносно, как здесь, в вашем благодатном Мюнхене. Прежде всего потому, что и вы подставляете под ярмо вашу шею, и я имею в вашей особе виц-раба, какого я тщетно старался приискать в то время, когда моя строгая племянница водила на веревочке меня, старого охотника на львов, как терпеливую овечку.
Далее он рассказал, что заключил вчера в клубе самые приятные знакомства и нашел, что там господствует самый искренний дружеский тон.
— Вы, сыны Южной Германии, представляете собою отличную породу людей! — сказал он с живостью. — Все чистосердечны, нараспашку, в неглиже, как созданы Богом. Здесь не ощупывают тщательно друг друга, пока, за всевозможными футлярами, не отыщется то ядро, которое называется душой. В ком что есть — то и показывается наружу, а кому это не нравится, пусть пеняет на себя. Ему не поможешь. Конечно, иногда наружу прорвется некоторая грубость, которая тем не менее делает вам только честь.
Шнец скорчил ироническую гримасу.
— Позвольте вам заметить, cher papa,[41] что вы нас слишком высоко цените, — сказал он сухо. — То, что вы принимаете за нашу правдивую, ничем не прикрытую, натуральную кожу, только футляр, окрашенный под цвет кожи, за которою, как ядро ореха за скорлупою, скрывается истинная ткань — эпидермис. Нам очень удобно расстегнуться, потому что этим мы, в настоящем своем виде, еще не обнаруживаем себя. Между собою мы хорошо знаем, кто мы такие, и не думаем морочить друг друга. Не имей я в своих жилах нескольких капель франкской крови, унаследованной от матери, я бы, поверьте мне, не был настолько наивен, чтобы обнаружить пред вами наш национальный секрет. Я бы предоставил вас самим себе и тогда посмотрел бы, получила ли бы ваша вчерашняя дружба большее развитие через год или десять-двадцать лет, и удалось ли бы вам проникнуть через футляр пощупать в нас истинное человеческое сердце из тела и крови. Я, как ни стараюсь, до этого еще не достиг. Конечно, я сам был настолько не общежителен, что считал своею обязанностью говорить в глаза правду тем, которых почитал своими друзьями, а здесь этого нужно опасаться, как кражи серебряных ложек. Для чего же и существует спина друга, как не для того, чтобы без зазрения совести осуждать его же за нею?
— Я знаю вас, mon vieus, — воскликнул барон. — За неимением ножниц и черной бумаги, вы занимаетесь вырезанием карикатур острым языком в воздухе. Но ваше желчное искусство рисовать силуэты не очернит в моих глазах прелестный город и его обитателей. Я сильно ворчал, когда моя маленькая властительница настояла на путешествии и перенесении своей резиденции более на юг. Мне ничего не могло бы быть приятнее, как встретить с ее стороны каприз, в силу которого она пожелала бы остаться в Мюнхене и не захотела бы вообще двигаться отсюда.
Приход Ирены прервал эти слова. Она была бледнее вчерашнего, как будто бы не выспалась, и поздоровалась с обоими собеседниками нетвердым кивком головы, в котором выражалось утомление.
— Любезный дядюшка, — сказала она, — ты сделал бы для меня величайшее одолжение, если бы вывез меня отсюда куда-нибудь в деревню, куда бы то ни было, но только вон из этого дома. Я провела такую ночь, которую не желала бы пережить вторично. Ты пришел домой так поздно и спишь, к тому же так крепко, что концерт и вообще происходивший под нами шум не мог беспокоить тебя. Что же касается до меня — то хотя я отделалась от графини по возможности рано, — тем не менее музыка и говор беседы достигали через открытые окна до моего слуха. Каждую ночь будет происходить то же самое, потому что эта дама — вечное движение, и круг ее знакомства должен расшириться до бесконечности, так как она протежирует не только музыке, но и другим искусствам. Если ты меня любишь, дядюшка, и не хочешь, чтобы я получила нервную горячку, то похлопочи о том, чтобы мы поскорее оставили этот дом! Не находите ли и вы со своей стороны, господин Шнец, что при таких обстоятельствах нельзя придумать ничего лучшего, как быстрое бегство?
Шнец посмотрел на своего приятеля, с лица которого мгновенно исчезло прежнее веселое, довольное выражение. Он не осмеливался, однако же, прийти к нему на помощь.
— Мой дорогой друг, — решился возразить нетвердым голосом барон, — уехать так с бухты-барахты, после того как мы объявили только вчера нашим друзьям, что гораздо приятнее иметь постоянную квартиру здесь, в городе, и отсюда уже делать во всех направлениях экскурсии!
Она не дала ему договорить.
— Посмотри, какая у меня горячая рука, — сказала она, приложив к его лбу два миниатюрных белых пальчика, — ведь это лихорадка, а ты знаешь, как предостерегали нас относительно мюнхенского климата. Разве
