В раю - Пауль Хейзе
— Да? — кивнула графиня. — Вы правы, кто может это знать!
Она не слыхала ни слова из того, что говорилось.
— О, моя дорогая покровительница, — продолжала актриса, — если бы я только могла описать вам, какое страшное негодование овладело мною, когда увидела, что он, этот бездушный, жестокий человек, виновник несчастий моей бедной дочери, входил сюда, встречаемый всеобщим уважением, с таким гордым и высокомерным видом, когда я услышала его голос и надменные речи, которыми он бросал вызов в лице всему обществу, — о, вы не знаете, как я его ненавижу, но ведь мать должна, обязана ненавидеть врага своей дочери — не правда ли? Тем более, если эта дочь так неразумна, что продолжает любить человека, который ее отверг, изгнал из своего дома и отнимает у нее единственное утешение — выплакать горе, обнимая своего ребенка.
Она театрально прижала носовой платок к глазам, как бы подавленная сильным горем.
Графиня окинула ее холодным взглядом.
— Не играйте со мною комедии, моя милая, — сказала она резко. — После всего того, что вы рассказали мне о вашей дочери, я не думаю, чтобы она была так несчастна. Из чего заключаете вы, что она его еще любит?
— Я знаю ее сердце, графиня! Она слишком горда, чтобы стонать и жаловаться. Разве она не пригласила бы жить с собою свою мать, если бы ей не пришлось тогда обходиться без всяких известий о ребенке? Если бы вы знали, как тяжело мне быть шпионом, чтобы по временам иметь возможность посылать ей весточку о здоровье ее жестокосердого мужа и бедного невинного ребенка! И несмотря на это, милостивая моя покровительница, если бы мне когда-нибудь удалось снова связать разорванные узы и освободить неблагодарного, непостоянного мужа из сетей его недостойной страсти, возвратить его в объятия законной жены!
Слезы казалось, душили ее; графиня сделала нетерпеливое движение.
— Довольно, — сказала она, — теперь уже поздно, я устала. Но в самом деле, что-нибудь нужно же сделать. Если не вывести этого человека на прямой путь, с которого он сбился, то великий талант его погрязнет в омуте недостойных любовных интриг и ненормальных житейских условий. Приходите завтра опять ко мне в обеденную пору, мы поговорим с вами подробнее. Прощайте!
Она развязно кивнула певице головой. Последняя почтительно поклонилась, хотела быстро удалиться из комнаты, но обернулась на пороге, услыхав свое имя.
— Не находите вы… что я сегодня оделась особенно не авантажно, милая Иоанна? Мне кажется, что я кажусь ужасно старою и некрасивою в этой венецианской куафюре. Кажется, что я сделала бы лучше, отложив вечер… Я едва держалась на ногах от нервных болей.
— Вы имеете то преимущество перед всеми нами, что даже страдания идут вам к лицу. Я уловила из своей закрытой ложи слова, которые могли бы вам доказать, как вы несправедливы к себе.
— Вы мне льстите, — горько усмехнулась графиня, — но ступайте, ступайте! Не можете же вы доказать мне, что собственные глаза меня обманывают.
Когда певица ушла, Нелида оставалась еще некоторое время на том самом месте, где простилась со своею гостьей. Она пробормотала несколько слов на своем родном языке, потом произнесла по-немецки: «Он требовал наказания. Его желание исполнится — исполнится — исполнится!» Затем она подошла и остановилась перед зеркалом над камином, перед которым слабо мерцало красноватое, почти потухающее пламя лампы. Свечи на рояле почти догорали. При этом слабом двойном освещении щеки ее казались еще более увядшими, глаза еще более впалыми, а складки между бровями еще более глубокими.
«Неужели мне действительно уже слишком поздно для того, чтобы быть счастливою?» — проговорила она про себя. Она вздрогнула от ворвавшейся в комнату струи холодного ночного воздуха, медленно вынула из волос розу и бросила ее на пол, так что лепестки рассыпались по ковру; потом отколола кружевной вуаль, вынула гребень и отбросила назад волосы. Кровь бросилась ей при этом в голову, глаза сверкнули, она опять начинала находить удовольствие в самосозерцании. «Il у a pourtant quelques beaux restes,[38] — произнесла она. Потом, склонив голову на грудь и рассуждая сама с собою, она перешла на другой конец комнаты, приблизилась к открытому роялю, ударила рукою по клавишам, отчего они издали неприятный, нестройный звук, и, сардонически улыбаясь, воскликнула: — Он хочет наказания! Он его получит, получит!» И, снова скрестив руки на грудь, она перешла в кабинет и остановилась перед картиною молодого грека. Графиня знала эту картину наизусть, но тем не менее так углубилась в нее, точно видела ее впервые. Вдруг она почувствовала на шее горячий поцелуй.
За нею стоял Стефанопулос.
— В уме ли вы? — прошептала Нелида. — Чего вы здесь ищете? Сию же минуту уходите: сейчас явится сюда моя горничная.
— Она спит, — прошептал юноша. — Я сказал ей, что сегодня вы не нуждаетесь более в ее услугах. Не гневайтесь на меня, графиня… на меня, который живет только вашей улыбкой, — для которого сосредоточиваются в одном вашем взгляде все муки ада и все блаженства рая.
— Ш-ш! — вымолвила она и протянула ему свою руку, которую он страстно схватил. — Вы говорите пустяки, мой друг, но я люблю звуки вашего голоса. Впрочем, сердиться на вас невозможно — Vous etes un enfant.[39]
ГЛАВА Х
На следующее утро поручик сидел во втором этаже того же дома, в маленькой гостиной, расположенной между спальнями Ирены и ее дяди. Хотя он и говорил постоянно против несносного ярма дружбы, но встал рано, чтобы узнать пароль на этот день. Не имея никаких регулярных занятий, он душевно радовался всякому предлогу убить как-нибудь дорогое время. Впрочем, решительное, сдержанное, сознательное поведение Ирены, ее недоступность и резкость, вместе с юношеской ее прелестью, влекли его к ней гораздо сильнее, чем он мог или желал в том сознаться.
Она еще не выходила из своей комнаты, когда он пришел. Он застал только дядюшку за завтраком и должен был выслушать его отчет о приключениях вчерашней прогулки и о вечерних событиях в клубе. Барон был по крайней мере лет на двенадцать старше поручика, с которым обходился, по обыкновению своему, с тою же
