В раю - Пауль Хейзе
Кажется, он и сам забыл на время про мою исповедь, как вдруг, в один несчастный день, он, в присутствии племянницы, которая не прощала мне даже и невинных моих похождений, ни с того ни с сего начал разговор об этой несчастной истории. Вероятно, я переменился в лице, и это тотчас же бросилось в глаза моей невесте, увидевшей, что дело идет о чем-нибудь необыкновенном. Дядя вдруг остановился и стал неловко увертываться. Ирена замолчала и ушла из комнаты. Дядя, сообразивший, что заварил кашу, проклинал свою болтливость; но было уже поздно. Когда мы с невестой остались наедине, она спросила меня, что именно значили эти намеки. Я был слишком горд, чтобы солгать, и признался ей, что на душе у меня есть воспоминание, которое я желал бы скрыть не только что от нее, но даже и от самого себя. Она опять замолчала, но вечером в тот же день, когда мы снова остались одни, сказала, что должна все знать, и заявила, что я не мог ничего сделать такого, чего бы она не простила мне, но что она не может пойти со мной рядом в жизни, если между нами будет какая-нибудь тяжелая тайна.
Будь я поумнее, я сочинил бы какую-нибудь сказку, чтобы предупредить большее несчастие. Бывают ведь случаи, когда ложь вполне извинительна. Я же увлекся принципом, что всякий должен отвечать сам за свои поступки, что к первому своему проступку я прибавлю еще второй, если отягощу сообщничеством чистую душу моей возлюбленной, и таким образом я признался ей откровенно во всем, хотя знал ее слишком хорошо, чтобы не предполагать, чем это могло кончиться.
На следующий день я получил формальный отказ в письме, показавшем мне ясно все, что я терял.
Но дело зашло слишком далеко для того, чтоб можно было вернуться. Я отвечал, что буду ждать, пока она не переменит намерения, а пока все-таки считаю себя связанным; она же, конечно, совершенно свободна.
Это случилось неделю тому назад. Я рассудил, что прежде всего необходимо мне от нее уехать. Приготовляясь к отъезду на неопределенное время и разбираясь в шкафу у матери, я нашел пачку визитных карточек с именем ее брата, моего крестного отца — Феликса фон Вейблингена. Мне захотелось под этим именем подышать некоторое время одним воздухом с моим старым другом. Этим я в то же время достигал своего живейшего желания начать новую жизнь. Во мне нет никакого призвания быть придворным или чиновником в крошечном государстве, я не мог бы удовлетвориться также жизнью в своих поместьях, даже вместе с любимой мною женою, где пришлось бы только воспитывать детей, выкуривать спирт и охотиться за лисицами. Следовательно, будет гораздо лучше воспользоваться полученной отставкой, для того чтобы попробовать устроить жизнь по-своему. Если невеста когда-нибудь вернется ко мне, то перед нею будет уже существующий факт, с которым ей придется примириться.
Я не мог тотчас же настолько успокоиться, чтобы сразу окунуться в волны искусства. Я двигался мало-помалу небольшими переходами до дверей твоей мастерской, и эта медленность пошла мне впрок. Ты видишь теперь перед собой человека благоразумного, решившегося без ропота подчиниться судьбе. Если ты хорошенько примешься за меня, то скоро у верного твоего Икара снова отрастут крылья, на которых он поднимется над жалким филистерским миром и успокоит глупое свое сердце.
ГЛАВА III
Скульптор молча выслушал эту долгую исповедь. Даже и теперь, когда Феликс, окончив свое повествование, так тщательно ощипывал ветку резеды, как будто бы хотел сосчитать тычинки в маленьком цветочке, он ни словом, ни выражением лица не высказал своего мнения о слышанном.
— Я нахожу, что ты сделал большие успехи в искусстве говорить молчанием! — сказал ему наконец барон с принужденной веселостью в голосе. — Разве ты не помнишь, как я из «признаков и обстоятельств» твоего молчания безошибочно определял, какого ты мнения о моем кропанье? Так я знаю и теперь: решение мое сделаться художником ты считаешь пустяками. Ты и прежде говорил, что я не гожусь ни для науки, ни для искусства, что я home d’action.[2] Но теперь этим уже горю не поможешь: если я раз пошел по ложному пути — то я уже иду по нему и дойду до конца. И потому прямо объяви мне: искать мне другого учителя, или же лев позволит собачке сидеть у него в клетке, как бывало в те времена, когда сам он еще не был царем степей?
— Что сказать тебе на это, милый? — возразил скульптор, — тут и рассуждать нечего. Ты меня хорошо знаешь, а потому поймешь, что я не могу возлагать больших надежд на художника, который берется за искусство, примерно так, как иной женился бы на женщине, не очень им любимой, потому лишь, что другая, действительно любимая, женщина дала ему отставку. Но я тебя тоже знаю настолько, чтобы понять, что никакие Фидии и Микеланджело в мире не заставят тебя отстать от принятого раз намерения, и убежден, что если закрою перед тобою свою дверь, ты пойдешь в ученики к первому попавшемуся. Кроме того, с тобою мне так хорошо, что я из одного уже эгоизма не скажу ни слова, если ты вместо действительной жизни ухватишься за кусок глины. Об остальном поговорим в другой
