В раю - Пауль Хейзе
Барон снова остановился. Молчание друга точно будто бы давило ему грудь. Некоторое время слышался только плеск фонтанчика и все более и более затихавшие звуки флейты баталиста.
Наконец скульптор обратился к нему с вопросом:
— А невеста твоя тоже согласна?
— Моя невеста? Как это могло прийти тебе в голову?
— Очень просто; я хорошо помню содержание твоих писем, хотя и не отвечал на них. Три года тому назад ты передавал мне… как самую страшную тайну…
— Ты, стало быть, знаешь? — вскричал молодой человек, стараясь хохотом замаскировать свое смущение. — Так, значит, и это я тогда разболтал? Признаюсь тебе, старый Ганс, я сам не отдавал себе отчета в том, насколько посвятил в тайну тебя, единственного из смертных, перед которым я открыл завесу картины. Не получая твоих поздравлений, я уверил себя, что ничего не выболтал, что, конечно, было бы лучше. А теперь надо во всем сознаться, что, впрочем, порядочно неприятно… и отчасти даже не совсем удобно. Я не поэт и притом сам действующее лицо в драме, а потому мне трудно описать все таким образом, чтобы ты понял, что обе стороны виноваты и вместе с тем невиновны. Но если хочешь, я расскажу все, как сумею, в немногих словах. Я приехал на родину, чтобы отдать последний долг отцу. Любви к родному городу, как тебе известно, я не чувствовал. Да и можно ли было относиться с любовью к резиденции третьеклассного герцогства! Благодари твою звезду, что не понимаешь значения этих слов. Отец мой достаточно выстрадал от постоянного гнета придворных церемоний, аристократических предрассудков и традиций прогнившей бюрократии. Он был человек не того полета, бодрый, смелый, и, как помещик, держался передовых независимых принципов. По смерти матери, которая никогда не могла решиться расстаться с родственниками, отец совершенно удалился от общества и жил безвыездно в имении. Тут он умер, а я, которого еще юношей бранили за сходство с отцом, от всей души был готов последовать дурному его примеру относительно придворной и государственной службы, так что, наверное, никто бы и не удивился, если бы я повернулся спиной к родному городу. Но, несмотря на все желание, судьба распорядилась иначе.
Барон вынул из кармана маленькую записную книжку.
— Вот тебе весь мой роман, да еще в иллюстрированном издании, — сказал он принужденно-шутливым тоном. — Вот эта самая маленькая особа была причиною того, что я долгое время воображал себя предназначенным быть полезным государственным деятелем, камергером его высочества, со временем обер-егермейстером, гофмаршалом и еще бог знает чем в том же роде. Скажи сам, разве такое личико не может вскружить голову, в особенности еще не твердую, и убедить ее во всем, в чем угодно? А это ведь только еще фотография, сделанная три года тому назад. В эти три года капризное дитя выучилось-таки кое-чему в искусстве очаровывать, и глазки, на которые так спокойно глядишь на карточке, возбуждают теперь в смертных не то любопытство, не то страх, а сами смотрят на мир Божий с такой царской уверенностью, что, право… но не об этом речь. Тогда же, когда я отдал бедную мою душу этому бедному ребенку, девочке было только шестнадцать лет, и она походила на красивенькую, молчаливую, немного неловкую молодую птичку. Мы давно знали друг друга: она приходилась мне семнадцатиюродной сестрой, так как все хорошие фамилии у нас перероднившись. Я бы и не подумал навестить ее, если б ее дядя, у которого она живет с малолетства (родители у нее рано умерли), — если б, говорю я, дядя ее не сделал мне формального визита. На визит, конечно, пришлось ответить, и при этом случае я увидел в первый раз маленькую, бледную девушку с большими светлыми глазками, с очаровательными сжатыми розовыми губками и прелестными маленькими ушами. После того я вскоре уехал, и через год, выдержав несчастный экзамен, который не хотелось мне пропустить, чтобы не показать виду, что боюсь его, — я увидел ее уже семнадцатилетней девушкой. Во время моего отсутствия, от времени до времени, я вспоминал о ней. Другой раз, когда я был занят каким-нибудь делом, глазам моим вдруг представлялась гибкая и еще не совсем сложившаяся фигурка, в которой мне казалась всего привлекательнее немного короткая ее талия и которая притом, несмотря на это, была вся такая стройная и такая слабенькая. Глаза ее тоже часто приходили мне на память и среди кружка веселых товарищей, и когда я бродил один по полям. А между тем мне не пришлось сказать с нею и десяти слов. Когда я встретил ее через год, она была уже совершенно сформировавшейся девушкой…. Не бойся, я не стану рассказывать тебе всю историю нашей любви, теперь, когда солнышко светит так ярко. Довольно тебе знать, что она испытывала к моей достойной особе такое же чувство, как и я к ней. Мы заметили, что рождены друг для друга, — как обыкновенно сразу решают молодые любящие сердца, которые вообще редко дают себе труд подумать, что об этом скажут другие.
Впрочем, в данном случае, казалось, что все должно бы было пойти хорошо, партия эта была так хороша и удовлетворяла, по-видимому, всем требованиям хорошего тона и приличия, этих кумиров нашей резиденции. Если бы мы тогда сейчас сыграли свадьбу, то она со своими семнадцатью годами, а я с двадцатью четырьмя были бы, вероятно, счастливы оба и стерли бы взаимно со временем угловатости наших характеров, одним словом, составили бы счастливую семью. Но на беду, мать Ирины вышла замуж тоже семнадцати лет и потом хворала всю жизнь, так как в эти года была еще слишком слаба для брака. Она умерла еще молодою и взяла с мужа слово, что единственную их дочь он не выдаст замуж ранее двадцати лет. Дядя, заступивший при моей возлюбленной место отца, считал себя обязанным исполнить это желание. Таким образом, мне приходилось ждать три года. К несчастию, так как дядя был холостой человек и не держал при племяннице никакой компаньонки, кроме старой няни, то, чтобы я не пытался сократить срок, с меня взяли обещание не видаться в продолжение этих трех лет с невестой и разрешили только вести с ней переписку. Можешь себе представить, каково мне было, когда старик
