В раю - Пауль Хейзе
— Феликс! — вскричал скульптор. — Это ты или твоя тень?
— Думаю, что и то и другое, да еще с приложением сердца! — отвечал гость, пожимая руки, протянутые ему скульптором. — Ну, старина! Не знаю, из-за чего нам тут под открытым небом стыдиться броситься друг другу на шею. Семь лет пришлось мне прожить без моего милого, дорогого, единственного Дедала…
Он не мог окончить, потому что скульптор прижал его к своей груди так сильно, что у него занялся дух.
Отпустив молодого человека из своих объятий, художник отступил на шаг назад и пристально осмотрел его со всех сторон.
— Все такой же, как и прежде! — сказал он как бы про себя. — Только эти Самсоновы власы надо будет обрезать. Ты не понимаешь своих интересов, милый сын мой, закрывая свою упрямую голову таким лесом; бороду тоже не мешало поубавить. Ну, да это мы все устроим. Теперь расскажи же, что привлекло тебя вдруг из твоих диких лесов в смиренный наш город искусств?
Он взял молодого человека под руку и повел его вокруг дома в садик. Оба молчали и избегали смотреть друг на друга, как будто стыдясь излишней нежности, выказанной ими при встрече.
В конце сада была тенистая, как ночь, беседка; у входа стояли на страже два толстощеких амура, с ног до головы выкрашенных голубой краской.
— Сейчас видно, к кому идешь, — сказал Феликс смеясь. — Скажи мне, старый мой Ганс, как это у тебя достало духа оставить твоего верного Икара без всяких вестей о себе эти долгие года. Неужели шесть или восемь писем, которые я тебе написал, в том числе последнее из Чикаго…
Скульптор сидел, отвернувшись и прижавшись лицом к цветущей розовой ветке. Тут он повернулся снова к приятелю и сказал, сверкнув очами:
— Какие тут тебе вести! Если б ты знал, как я провел эти страшно долгие годы! Но оставим это. Иди и садись сюда, в беседку, и говори все! Такой бродяга, как ты, приносишь с собою многое, что для нас, лежебок, может показаться забавным и удивительным. Когда ты уезжал из Киля, мы оба не думали, что старуха земля повернется столько раз, прежде чем удастся нам свидеться снова.
— Что тут рассказывать? — возразил юноша, нахмурив брови. — Если письма мои до тебя доходили, то тебе, значит, почти все уже известно. Ты, старый Ганс, видел меня в Киле на первом курсе и потому можешь себе представить, как я жил потом в Гейдельберге и в Лейпциге, пока не оброс бородой. Конечно, мне скоро надоели все наши корпоративные глупости, и только чтобы не прослыть отступником, поддерживал я старые отношения. Наконец прошел и четвертый курс, и двадцати трех лет я держал экзамен на место в коронной службе в маленьком нашем городке. До сих пор не постигаю, как я утерпел так долго и не пришел постучаться в твои двери. На второй год после нашей разлуки я был, собственно говоря, довольно близко. После дуэли на пистолетах с одним русским у меня остался тут, на плече, маленький сувенир и, для укрепления здоровья, надо было ехать на морские купанья. В Гельголанде узнал я, что ты перебрался в Гамбург. Мне, надеюсь, незачем уверять, что на возвратном пути я намеревался сделать к тебе набег. Вдруг меня требуют домой, и как можно скорее: со стариком моим сделался удар, и я уже не застал его в живых. Сначала печальные хлопоты, а потом… но к чему этими старыми историями портим мы первые минуты нашей встречи? Ах, милый Ганс! Если бы ты мог понять, как хорошо сидеть тут, около тебя, слышать запах роз и воображать, что вот снова начинается прежняя жизнь, жизнь в лучшем мире, свободная от всяких уз… но, послушай, ведь ты женился, как я слышал? На актрисе, не так ли? Что ж не говоришь? Я слышал в Гельголанде…
Скульптор быстро встал.
— Ты находишь меня таким же, каким оставил, — сказал он, вдруг омрачившись, — оставим в покое то, что лежит за нами. Идем из беседки: под этой зеленью можно задохнуться от духоты.
Он пошел к фонтанчику, подержал руки под тонкой струей и обмыл себе лицо. Только после этого он снова обернулся к Феликсу. Лицо его опять стало спокойно и ясно.
— Ну, а теперь скажи, что привело тебя сюда и долго ли ты пробудешь со мной?
— Сколько тебе будет угодно — веки вечные!
— Ты шутишь надо мною. Не делай этого, милый! Я здесь так одинок, несмотря на некоторых хороших приятелей, с которыми я хоть и могу говорить о многом, но не о всем, что мысль возобновить нашу старую жизнь кажется мне слишком привлекательной, чтобы шутить над нею.
— Но ведь я говорю совершенно серьезно, старый Ганс. Если ты меня не выгонишь, то я буду жить здесь с тобой и день и ночь; а если тебе здесь надоест и ты поедешь куда-нибудь в другое место, так я тоже поеду с тобой! Одним словом, я прервал все прежние отношения, повесил на гвоздик карьеру, для того чтобы начать жизнь снова, стать тем, что мне дороже всего — свободным человеком, и сделаться наконец художником хорошим или дурным, каким создала меня мать-природа.
Барон быстро проговорил эти слова и все время сидел, понурив голову, и сверлил своей палкой ямку в куртине. Подождав немного и не слыша от своего друга никакого ответа, он поднял наконец глаза и с некоторым смущением встретил спокойно устремленный на него взор.
— Ты, кажется, Ганс, не понимаешь этого поворота в моей жизни? — сказал он, принужденно улыбаясь. — Мало ли с кем случалось то же, что и со мной. Ты, верно, не заподозришь меня в том, что я, как пошлый дурак, воображаю, будто во мне сидит Фидий, потому только, что в былое время я с увлечением лепил разные штучки из глины и делал из пенки карикатуры добрых приятелей? Но все-таки же я не вижу причины, почему мне не пойти дальше простого дилетантизма и не отнестись к искусству серьезно, тем более что я только о том и думаю, чтобы начать учиться с азбуки, а у хорошего учителя… прошу тебя, дорогой Дедал, не делай такой испуганной физиономии, не смотри с такой грустью на заблудшегося юношу, каким я кажусь тебе, и не улыбайся так иронически, чтобы не поднимать во мне желчи и не задевать чувства собственного достоинства. Ради всех богов, скажи, что же такого ужасного видишь ты в моем решении? Что оно явилось у
