Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
Инга, опираясь на Эмануэля, добралась до машины. Он усадил ее рядом с собою, страстно надеясь, что дорогой в их отношениях что-то изменится. Но сам он не произнес ни звука; он напряженно смотрел вперед и правил. «И это конец? — думал он. — Немыслимо! Бывает, что доходишь до безумства. Ведь я все эти дни мечусь как угорелый; сегодня меня попросту могли прикончить. И ведь все ради нее. А то ради кого же?» Заглушая отчаянный страх перед тем, что он натворил, юноша думал с напускной гордостью: «Как я это сделал? Убежден на сто процентов, что это пойдет ей впрок. Энергичное обращение — в этом она как раз и нуждается».
Из переулка вырвалось пустое такси; не замеченное вовремя Эмануэлем, оно задело его машину и оторвало у нее крыло. Началась перебранка между виновниками аварии, кучкой зевак и полицейскими. Инга спрятала руку, из которой сочилась кровь, стекавшая на колени и по ногам. Она слабела, но с момента выстрела и сейчас, в дороге, все думала: «Кончено. Вот что дал мне Эм! Все та же ловушка. А когда они впадают в истерику… В довершение всего он пальнул в меня. В конце концов кто-нибудь сделал бы это, но я никак не думала, что Эм. Тут была наибольшая вероятность — о, не на все сто процентов, — но мне представлялось, что это надолго. Уже хотя бы из-за Марго — раз мы так далеко зашли. Ну, что делать! А за Марго я рада».
Они уже пронеслись мимо клиники: оставалось только развернуться, переехать на другую сторону и подъехать к дому. Вдруг Эмануэль наклонил голову к Инге и, задыхаясь, с мольбой в голосе произнес:
— Прости, я никогда больше этого не сделаю.
— Ну, не будем ручаться головой, — холодно улыбаясь, ответила Инга и позволила вынести себя из машины.
Ее ждали. Уже в передней ею завладели две сиделки. И она сразу перешла на положение тяжелобольной, чье тело покорно чужим мускулам, чья воля является лишь помехой. Она и отказалась от собственной воли, отдавшись в руки женщин, которые уложили ее в постель; это избавило ее от тягостной необходимости сказать Эму последние перед расставанием слова. Он все еще стоял тут, когда появился врач, который его выпроводил тотчас же, как договорился с фон Листом по телефону.
Уже в дверях, к которым его оттерли, он испуганно вытянул шею в сторону Инги. Отшвырнуть всех, кто преграждает ему путь, и ринуться к ее кровати! Но увы! — он не сделал этого. Ее руку, им же изувеченную, держали чужие руки, глаза ее были закрыты. Но сковало его не это, а ощущение краха: он вышел из игры — и здесь и в большом деле. Остается лишь сесть в машину, она-то по крайней мере еще цела — помятое крыло не в счет, — и ехать домой.
Инга не так уж крепко сомкнула веки, она знала: он пока здесь, но вот его уже нет! Уже нет, уже нет!
— Эм! — закричала она, но этот крик был принят за выражение физической боли. Впервые после выстрела она проливала из-за него не только кровь, но и слезы.
Ее забинтованная рука была подвешена к перекладине над изголовьем. Врач говорил с ней весело, с наигранной бодростью, но после его ухода, когда с ней осталась сиделка, картина сразу изменилась. Постепенно, сначала по ужимкам и умолчаниям, а затем и по оброненным словам, Инга поняла, что дело может кончиться плохо: совсем недавно такую руку пришлось ампутировать.
«Ампутируют, рассекут ножом, перепилят кость, останется обрубок. Женщина и обрубок! Уже не женщина! Обрубок — это не женщина, меня больше не будет. Во взглядах мужчин — жалость вместо отчаянной жажды обладать мною. Придется выпрашивать, чтобы кто-нибудь из милости сказал мне: «Фрейлейн, для вас я готов…» — ложь, он и трех шагов со мной не пройдет, даже если я все ему за это отдам. Марго уже не скажет мне в лицо, кто я такая! Только лицо у меня и останется, руки не будет, и я уже не смогу быть тем, чем она меня назвала…» Вот что звучало у нее в душе скорбным напевом. Взгляд ее ушел куда-то в потолок. «Меня не будет».
— Теперь постарайтесь уснуть, — приказала сиделка.
Инга закрыла глаза. Она подумала: «Этой кикиморе хочется выпить кофе. А может быть, ее дожидается какой-нибудь сердцеед санитар. Вот она и наболтала с три короба, чтобы меня утихомирить! Какая чушь! Чтобы я позволила ампутировать себе руку! Да никогда! Лучше уж прямо на тот свет! Подумаешь! Умирать приходится всем. Но жить без руки — нет, ни за что!» Это решение вдохнуло в нее новые силы. «К тому же до смерти еще далеко. А жить так, чтобы никто в тебя не выстрелил, — тогда игра вообще не стоит свеч». Ей подумалось «любовь», но она поправила себя: «Игра».
Тут она перешла ко всевозможным практическим соображениям. «Папе не надо ни о чем говорить, он сам болен. Смешно, у обоих профессиональные травмы. Кто заплатит за мое лечение? Собственно, это дело больничной кассы. Но я сегодня не явилась на службу без уважительной причины, да и вообще — как я очутилась в Берлине? Братья, насколько я их знаю, не заплатят. Ну, значит, это дело Эма. Стрелял-то он!»
Но в душе ее шевельнулось чувство протеста. «Нет, неправильно. Только не Эм, кто угодно, только не Эм! Иначе он был бы вправе вернуться. Я бы послала ему телеграмму: «Пришли денег!» А он прочел бы: «Вернись!» А если бы он этого не вычитал — тогда я даже не знаю, что со мной было бы», — размышляла несчастная. Но как только Инга поняла, что, даже излечившись, может быть несчастлива в жизни, она встряхнулась и собрала все свои силы. Главное — быть счастливой! А не то будет стыдно. Несчастье — вот единственное, чего надо стыдиться. С мучительным напряжением воли, с болью, которой еще не знало ее жизнерадостное, сильное сердце, Инга навсегда вычеркнула из своей жизни одного человека. Вычеркнула Эма.
Остальное разрешалось без особого труда. Счет клиники будет, конечно, послан Брюстунгу. Этот не в ее вкусе. Сегодня ему по чистой случайности повезло, но они не поняли друг друга. Поэтому она не ставит на Брюстунга — будет ли он боксером, откроет ли лавочку. «Пусть радуется, если я позволю ему заплатить за лечение», — думала
