Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
Шаттих мог бы теперь взять дело в свои руки и уступить его концерну, разумеется за вычетом своих комиссионных. Ему надо было только вспомнить о своем долге. Концерн получил бы изобретение не совсем даром — после измены тренера это было уже невозможно, — но все-таки по дешевке. Эмануэль тоже должен быть доволен. Теперь небось как шелковый выложит свою бомбу на стол. Эман пытался найти приемлемое для всех решение, но по неведению не учел мер, принятых фон Листом: навязанного Шаттиху договора и всего, что должно было произойти в родовом поместье Сторкове. Уж на что он был осмотрителен, а это проморгал. Как мог Эман так легкомысленно упустить из виду решительную натуру великого дельца!
Эгон фон Лист был взвинчен и, как всегда в подобных случаях, холоден как лед.
— Господин Шаттих, вы меня обманули. Ваш агент действует против меня. Теперь, во всяком случае, мне известно, что пресловутая бомба находится у него, а не у Раппа.
Шаттих позеленел и отвел в сторону округлившиеся глаза.
— Тем хуже для вас, господин Шаттих. Я-то уж найду выход из положения. Под нашей дружбой подведена черта, но не под вашим счетом. Он отнюдь еще не закрыт.
— Я смогу заплатить вам, Лист, только в том случае, если стану председателем рейхсбанка, — бесстыдно сказал Шаттих. Что ему было терять!
— Им станет наверняка более достойный, — отрезал бывший друг, и Шаттих почувствовал, как у него задрожали ноги.
Если бы несчастный и пожелал ответить, он не успел бы. В большом зале снова поднялся страшный шум. Незнакомый голос требовательно вызывал некоего Раппа. Присутствующие громко протестовали, но грубый голос перекричал их:
— Вы все арестованы. Я полицейский комиссар.
Фон Лист приоткрыл дверь; увидят его или нет, уже не имело значения. Вслед за ним в щель выглянул и Шаттих. В зале распоряжался какой-то незнакомец, светлый блондин.
— Ни с места, не то я прибегну к оружию! Вы обвиняетесь в государственной измене. Не шевелиться! Дом окружен!
Последние слова были адресованы Баушу и Эману, которые хотели дать тягу. Второй англичанин, — которого называли Вильямсом, — неожиданно кинулся на своего старшего партнера и ударом кулака сбил его с ног; тот лишился чувств. Такая же судьба постигла бы и агента-двурушника Эмана, но он искусно лавировал среди мебели и не давался Вильямсу в руки.
Широкоплечий блондин занялся главным преступником Раппом и надел на него наручники. Брюстунг старался справиться со своей задачей на совесть. Он приметил, что Эмануэль схватился за карман, и опасался катастрофы. От излишней спешки наручники никак не защелкивались, но Брюстунг крепко держал Эмануэля за руки. А Вильямс гнался за Эманом… Лист раскрыл дверь еще шире.
Он понял, что большое дело сорвется, если он собственными руками его не спасет. Перевес на стороне противника, и ему, Листу, придется удерживать поле битвы почти в единственном числе. Если бы даже Вильямс настиг проворного Эмана, это еще далеко не означало бы, как уяснил себе после всего происшедшего Лист, что ему удастся самому завладеть бомбой. Да и прежде чем добираться до Эмана и гнавшегося за ним Вильямса, надо было избавиться от самозванного комиссара. А Лист нисколько не сомневался, что вновь пришедший разыгрывал роль, ту самую, которую полагалось разыграть актеру, приятелю Листа. Но этот самозванец… Эгон фон Лист никогда не обманывался насчет того, с кем он имеет дело — с другом или с врагом. Он, не раздумывая, сбросил пиджак и ринулся в бой.
Выпустив из рук Эмануэля, Брюстунг приготовился встретить противника, которого, как он с первого взгляда увидел, нельзя было недооценивать. Прошла целая минута, пока Эгон фон Лист свалился на пол. Брюстунг, которому некогда было возиться, сбил Листа ударом в печень. Тот лежал теперь в ногах у бедняги Бауша, тоже успевшего уже потерять сознание.
Эман удрал. Внимание Вильямса было отвлечено лишь на минуту — пока решался исход борьбы между Листом и Брюстунгом, — но Эману этой минуты с лихвой хватило. Хотя оранжерея была в двух шагах, он опасался бежать к саду; каким-то чутьем он уловил, что там ему грозит опасность, и бросился в холл. Здесь Эману посчастливилось — дверь была отперта. Кто-то еще напоследок попытался броситься наперерез — Вильямс, все тот же Вильямс! Он не выносил Эмана, потому что не признавал никаких оправданий, когда договор нарушали другие. Эта бешеная погоня увлекла и Брюстунга — он к ней присоединился. Оба выскочили на улицу и вернулись не солоно хлебавши. Победителем оказался Эман.
В большом зале в эту минуту находятся два бесчувственных тела и юный Эмануэль Рапп. Никого больше. Эмануэль стоя целится в Шаттиха. Своего врага, своего заклятого врага он вдруг увидел в проеме двери, возникшем в его поле зрения столь же внезапно, как и сам ненавистный Шаттих. И не успело еще созреть решение, как рука уже хватается за оружие. Револьвер подымается сам собою, сейчас он будет на высоте груди. В голове Эмануэля нет ни одной мысли. Он чувствует только отвращение, и если бы его сейчас занимали такого рода вопросы, он сказал бы, что действует в интересах самозащиты. Перед ним — страшный его гонитель; он стоит в таинственно возникшей двери, наконец-то он беззащитен. Револьвер, медленно подымаясь, ищет роковую точку.
Шаттих ясно видит, как серьезна опасность, и чувствует, что он на краю гибели. Жизнь еще мечется в нем: сменяющиеся решения, увертки, страх, ненависть — все это еще живет, сталкивается, все импульсы сшибаются друг с другом, и как завороженный смотрит он в глаза смерти, которая надвигается все ближе, измеряя вечность секундами… Ему бы пригнуться, захлопнуть дверь между собой и убийцей. Поздно! Время упущено! Поможет ли ему движение, которое он еще пытается сделать? Шаттих ищет рукой выключатель. Он вдруг вспоминает, что отсюда, по словам Листа, можно погасить свет в зале. Рука нащупывает сразу два выключателя, щелкает ими, и все погружается в тьму: комната позади него, зал — впереди. И в то же мгновение дуло револьвера находит верную точку прицела.
Обливающийся потом Шаттих мог бы теперь запереться, спрятаться, убежать, он ведь стал невидимкой. Странное дело, он остается в открытых дверях. И не менее странно, что Эмануэль Рапп все же не стреляет. Он, вероятно, сознает, что перед ним стоит оцепеневший Шаттих, но позади себя он смутно ощущает какую-то перемену, какие-то непонятные движения. До его слуха ничего не доходит. Он не чувствует, чтобы ему угрожала опасность. Скорее предостережение, страшное предостережение пробивает себе путь к его сознанию. Сердце глухо стучит, рука с револьвером опускается. По
