Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн
На стеклянной стене вырастает силуэт человека; его едва можно различить сквозь занавес в левом углу. Но вот он уплотняется и, дойдя до незавешенной части стекла, становится более рельефным. Его уже можно узнать, да, его можно узнать. Сначала он скользнул по теням растений, и ни один лист на них не шелохнулся. А сейчас он уже задевает целые ветви. Человек останавливается у двери, пытается ее открыть. Это как будто не удается ему, хотя вход не заперт; может быть, это напряжение ему не по силам. Он наклоняет голову к стеклу, стараясь заглянуть внутрь.
Да, несомненно это он. Его удлиненное лицо, его прядь, падающая на лоб, когда он склоняется над работой или ветер шевелит его волосы. Пока он огибает угол слева, он еще рассеян, ни на что не глядит. Это его обычная манера держаться, хотя она и не располагает в его пользу. А у двери он возится сосредоточенно и напряженно, даже слишком напряженно, он делает свое дело уверенно, но выбивается из сил. Это особенно бросается в глаза, когда ему, наконец, удается отворить дверь. Он входит, проникает в глубь комнаты — уже в полном изнеможении, хотя самое трудное еще впереди. Он стремится обогнуть стол и дойти до юноши, он должен дойти, но как ни напрягает силы, он не может достигнуть цели. Его ноги почти не сдвинулись с места, а стол как будто все удлиняется. Наконец он останавливается, наклоняется в сторону юноши и подымает руку.
Нет, он не дошел, и голоса его никто не услышал. Даже взглядом он не смог выразить то, что хотел. На всем лице глубокая тень, только одна щека окаймлена светлой полосой. Но ему удалось поднять руку, и, простертая, повелевающая, она парит в воздухе. Эмануэль не смеет отвести взгляд, а то бы он предпочел не смотреть. Простертая рука все ближе, она склоняется к нему с высоты, словно с высокого моста. Все силы вложены в жест, а ноги по-прежнему отказываются служить. Эмануэль чувствует себя взволнованным, побежденным. Он не знает, что он спасен. Револьвер выпадает у него из рук, и юноша, согнувшись, закрывает лицо руками.
Заметив, что вокруг стало светло, он вновь его открывает. Шаттих снова включил свет. Им обоим ясно, что они видели одно и то же. Оба поворачивают голову к стеклянной двери, она распахнута. Тот, кто ее открыл, ушел, не притворив ее. А часы отбивают последний удар. Все произошло за то время, пока в доме били часы.
Очнувшись от мгновенного оцепенения, Шаттих вдруг сообразил, с кем он стоит здесь, все еще мешкая. Этот человек может каждую минуту потерять рассудок, как только что было, и снова схватиться за револьвер. Прыжок — и Шаттих захлопнул дверь маленькой комнаты, избавляя себя от возможных случайностей.
Кто вместо него вошел в зал заседаний со стороны холла? Инга. Она явилась потому, что прошло уже пять минут с тех пор, как Брюстунг сказал ей в галерее: «Жди здесь». Но ей не терпелось узнать, что случилось. А вот теперь случилось то, что Эмануэль в нее выстрелил.
Когда ее Эм нагнулся за револьвером, Инга подняла правую руку, как это только что сделал другой; она сделала те же движения, но они стремительно слились в одно. Рука Инги не парила в воздухе, она с молниеносной быстротой взлетела вверх. И однако недостаточно быстро, все-таки недостаточно. Ее Эм выстрелил.
XVII
Раздался выстрел, и двое впавших в беспамятство очнулись. Когда Эмануэль склонился над Ингой, Вильмар Бауш и помещик фон Лист, лежа на боку, стали следить за ним. Вместо того чтобы перевязать руку Инге, Эмануэль судорожно вцепился в нее. Он ранил эту простертую к нему руку, повелевающую вспомнить, кто эта женщина; возможно, она хотела его уверить этим жестом, что по-прежнему принадлежит ему. Теперь ее веки были сомкнуты, он сжимал ее руку и рыдал, а она не подавала знака, что слышит его.
— Эй, любезный, сделайте, наконец, перевязку этой особе! — крикнул Лист. Он уже стоял возле них, к нему постепенно возвращалась прежняя решительность. Беспомощному Баушу, который еще пошатывался, Лист указал на дверь и пригрозил, что он будет арестован, если посмеет хотя бы заикнуться о виденном и слышанном.
Оставшись с Эмануэлем и Ингой, он пнул ногой стоявшего на коленях юношу.
— Вы отдаете себе отчет в том, что теперь вы в моих руках? — спросил он. Но слова эти имели совсем другой смысл: «Ни звука в моих и ваших интересах о том, что разыгралось в этом доме за последние полчаса. После того как вы вдобавок ко всему покушались на убийство, дело уже нельзя спасти. Я отступаюсь от изобретения, которое к тому же провалилось к чертовой матери вместе с вашим Эманом. Я даже не стану на вас доносить». Вот что в действительности хотел сказать Лист, утверждая, что теперь Эмануэль у него в руках. Это он и называл блефом. И еще добавил: — Счет за очистку ковра от крови я отправлю вам, мой дорогой. А теперь убирайтесь вместе с вашей невестой. — Он позвонил лакею. — Машину этому господину… Он поведет ее сам, — быстро добавил он. — С ним поедет только эта дама. И позвоните в Сторков, — сказал он в дверях, — что занятия отменены.
Эмануэль перевязал Инге руку шелковым носовым платком, который тотчас же пропитался кровью. Кровь Инги текла по его рукам; это было самое нестерпимое ощущение, какое он когда-либо испытал. Он закричал каким-то чужим, хриплым и грубым голосом, чтобы ему дали полотенце. Когда оно появилось, он уже успел изорвать на лоскутья свою рубашку.
Фон Лист с безразличным видом наблюдал за его действиями. Однако он намекнул, что девушку ни в коем случае не следует отвозить в городскую больницу. Он назвал клинику знакомого врача.
— Само собой, вам незачем упоминать обо мне, — подчеркнул он и решил, что вернее будет позвонить самому. И тут же стал соображать, надо ли ему брать на себя расходы по лечению. Но как раз в эту минуту Инга с помощью Эмануэля поднялась, и один лишь взгляд, скользнувший по ее фигуре, показал Листу, что ему нет никакой
