В раю - Пауль Хейзе
— Ужасно! И таким образом ты прожила с нею целых двенадцать лет?
— Да, целых двенадцать лет! Неужели тебе и теперь еще кажется непонятным, даже «глупым», со стороны мужчин, что они не ухаживали за девушкою, которая была хотя не без состояния и собой недурна, но принесла бы мужу в дом такую обузу? Нет, милая, мужчины далеко не так глупы, как ты об них думаешь. Даже, если бы я была обручена и от души любила своего жениха… я сама не позволила бы, чтобы он связал свою участь с женщиной, обреченной на такую страшную долю!
— Ну, а теперь… с тех пор как ты стала свободной…
— Свободной? Славная свобода иметь право танцевать, когда бал уже кончился, и утешать себя искусственными цветами за пропущенную весну! Я раз читала где-то, что счастье все равно как вино: если его не выпить сразу из бочки, а разлить по бутылкам, то оно может еще пригодиться и потом, говорят, даже будто от времени оно становится лучше, если только вообще было доброкачественное и неподдельное. Может быть, в этом есть доля правды, но все-таки в устаревшем вине нет уже того букета; так же точно и у счастья, которого не отведали в молодости, неприятный вкус. Да и почем знать, придется ли мне когда его и отведать? Сколько тысяч людей живут и умирают, не прикоснувшись губами до стакана. Почему же мне быть счастливой? Разве потому, что я красивее многих? Но разве это может служить достаточной причиной? Судьба вовсе не так любезна к хорошеньким и в решениях своих вообще нелицеприятна. Чтобы утешиться своими beaux restes,[10] я должна была бы быть не так требовательна. Теперь, подходя к зеркалу, я вполне сознаю, что пора молодости уже прошла. Я кажусь себе шелковым платьем, в течение двенадцати лет висевшим в шкафу. Когда его вытащили, наконец, на свет божий, материя как будто осталась та же, но цвет слинял, да, кроме того, в складках оно рвется, а если встряхнуть хорошенько, то окажется, что местами проела его моль. На сегодня, впрочем, болтать довольно; притом, припоминая старое, ничего умного не скажешь. Кончай поскорей твое рисованье да поедем прокатиться. Надо же пользоваться свободой.
ГЛАВА II
И в мастерской Янсена в это время больше болтали, чем работали.
Эдуард Россель наконец решился, несмотря на жару, пройти от своего дома к Янсену. Голову его защищала громадная панамская шляпа, над которой он, кроме того, держал колоссальных размеров зонтик; сам он был в легком платье из белого как снег пике и в желтых кожаных башмаках.
Россель был в очень веселом расположении духа, хвалил Феликса за мужество, оказанное при изучении скелета, и подошел потом к вакханке, которую Янсен уже оканчивал.
Долго стоял он перед ней молча, потом пододвинул себе стул и попросил Янсена повернуть статую, чтобы можно было осмотреть ее со всех сторон.
Друзья Росселя уверяли, что приятно было глядеть, как он рассматривал какое-нибудь художественное произведение. Взоры его как бы приковывались к формам, лицо оживлялось, и обычная его несколько вялая улыбка становилась живее и осмысленнее.
— Ну? — спросил наконец Янсен, — как ты находишь вакханку? Ты знаешь, мне можно высказать всю правду.
— Что тебе о ней сказать? Как бывает в этих случаях обыкновенно, она стала в некоторых отношениях лучше, а в других хуже. Невинная смелость, восхищавшая меня в рисунке, сильно пострадала в обработке. Не мешало бы тебе быть немного вольнее и не так близко придерживаться природы. Впрочем, перед такой природой преклоняться еще простительно. Кто у тебя был натурщицей? Впрочем, может быть, ты сильнее приукрасил?
— Нисколько. Это настоящий факсимиль.
— Неужто? Эта шея, плечи, руки, грудь…
— Простая лишь копия, без всякой прикрасы. Толстяк встал.
— Чтобы этому поверить, мне надо видеть самому, — сказал он. — Послушай, ведь сравнительно с этим волосатые статуи Кановы настоящие пряничные куклы. И я хотел еще вот что сказать: все античное, бывшее в твоем эскизе, пропало, но зато в формах явились грация, изящество и что-то такое вполне самобытное… Как вы находите, любезный барон?.. Ты счастливец, Ганс, что забрал себе в руки такую натурщицу. В каком же из здешних огородов выросло такое редкое растение?
Янсен молча пожал плечами.
— Экий же ты завистливый! Прошу тебя уступить ее мне хоть ненадолго, всего лишь на одно утро. У меня копошится в голове сюжет, для которого бы эта девочка…
— Побегай-ка и похлопочи прежде о таком счастье, да и то, пожалуй, еще останешься в дураках, что, впрочем, тебе и будет поделом за твою лень, — спокойно возразил скульптор. — Я сам не без труда изловил ее за косу, хотя коса эта очень толста и чуть ли не светит в темноте чудным своим огненным отливом.
— Рыжие волосы? В таком случае, Янсен, пожалуйста, без уверток, ты должен мне ее уступить непременно. У меня уже несколько недель что-то такое бродит в голове, так, вроде русалок, нимф и т. п.
— С чего ты взял, что я могу тебе ее уступить? Я не имею над ней никакой власти. Феликс нечаянно зашел в мастерскую, когда натурщица была у меня во второй еще только раз. Это ей так не понравилось, что она потом пропала без вести.
— Неужели же в этой прекрасной оболочке обитает добродетель? Впрочем, тем лучше: формы долее сохранят естественную свою прелесть и добродетель пригодится, таким образом, искусству. Дайте мне только ее адрес, остальное уж будет мое дело.
Янсен указал ему адрес, который написан был углем на стене около окна, и затем Россель подошел к большой закрытой группе, стоявшей посреди комнаты.
— Ну, что поделывает твоя Ева?
— К сожалению, сегодня я не могу тебе показать ее, — живо отвечал Янсен, —
