В раю - Пауль Хейзе

играть комедию, если б, к сожалению, не была лишена всякой сценической способности. Конечно, тебе все равно, как его зовут и как он познакомился со мной. Теперь он давно уже женился на другой и забыл, вероятно, даже и мое имя. Я же… мы ведь этого никогда не забываем, хотя воспоминание прячется иной раз в самом затаенном уголке нашего сердца. Я тогда совершенно ясно сознала, что у меня такое же сердце, как и у других. Я очень ему нравилась, и при каждом удобном случае он выказывал мне это. И действительно, он был лучше других; в нем было менее тщеславия и эгоизма, и его, казалось, даже привлекала моя безыскусственность, вследствие которой я выказывала себя такой, какова была на самом деле, без всякого кокетства. Сам он был богат; у моих родителей было также хорошее состояние, а потому с этой стороны препятствий не было. Таким образом, хотя мы не давали друг другу слова, но на нас смотрели в обществе, как на будущую чету. Мужчины чистосердечнее радовались тому, что я приобрету такого мужа, чем мои «подруги». Сама я по наружности была холоднее и сдержаннее, чем в душе. Я искренно привязалась к своему избраннику; но к чувству привязанности постоянно примешивался тайный страх, может быть, сердечное предчувствие, предостерегавшее меня не предаваться вполне этой любви.

Раз, когда шел разговор о каком-то несчастном случае в бразильских рудниках, где внезапно раздавлено было обвалом пятьдесят человек, — на меня вчуже обрушилась также беда. Об этом происшествии, по обыкновению, сильно соболезновали. Я молчала, и когда возлюбленный мой спросил: неужели известие об ужасном несчастии превратило меня окончательно в камень, я отвечала, что не чувствую при рассказах об этом несчастии более того, что чувствовала бы, читая в истории, что тысячу лет тому назад при какой-нибудь битве погибло десять тысяч человек. Ежедневно и ежеминутно совершается так много бедствий и вблизи, и вдали от нас, и в большинстве случаев мы так равнодушно к ним относимся, что я не вижу причины, почему мне ни с того ни с сего особенно сочувствовать несчастию, которое обратило на себя внимание только потому, что о нем написано в газетах, но в сущности не представляло ничего необычайного и не сопровождалось даже никакими особенно ужасными обстоятельствами.

Не успела я высказать это, как на меня накинулось все общество; сначала нападки эти имели форму шуток, причем мне бросили опять в лицо старое мое прозвище: Девушка без сердца. Так как я оставалась покойной и довольно удачно отражала нападки людей с сердцем, то они горячились все более и более, и мне пришлось выслушать самые пылкие проповеди о человеколюбии от таких именно лиц, которые не ударили бы палец о палец для того, чтобы напоить больную собаку, не говоря уж о том, чтобы помочь бедному человеку.

Друг моего сердца под конец тоже замолчал, хотя вначале старался держать мою сторону. Как истый мужчина, он не мог перенести раскрывавшейся перед ним горькой истины, что я не особенно мягкосердечна и вообще чувствую недостаточно по-женски. Ум мой, находившийся во всегдашней готовности к обороне вообще, и прежде заставлял его относиться ко мне с некоторым недоверием. Я могла бы, если б хотела, притвориться такой, какой он желал меня видеть, но моя гордость возмущалась против подобного притворства. Несмотря на то, что я готова была заплакать, я оставалась по наружности твердою и продолжала отстаивать свои убеждения до тех пор, пока победа осталась за мной, по крайней мере, по-видимому. Впрочем, она была дорого куплена! С этого самого вечера возлюбленный мой стал от меня более и более отстраняться. Моя «лучшая подруга» не преминула описать ему мой бессердечный характер во всей подробности, и так как сама она с избытком обладала именно теми качествами, которых недоставало во мне и которые, как говорилось, одни лишь могут обеспечить супружеское счастье, то не прошло и каких-нибудь трех недель, как он сделался уже счастливым женихом этой чувствительной девушки, а теперь… вот уже тринадцать лет…

Впрочем, лучше не стану дурно говорить о ней. Она оказала, конечно, и мне услугу, потому что, может быть, и я не сделала бы человека этого счастливее. Если так, то она спасла меня от тяжкого внутреннего разлада. Будь я уже с ним обручена, мне было бы гораздо тяжелее выполнить долг относительно бедной моей матери.

Отец мой внезапно умер, и тогда оказалось, что мать бессердечной девушки, которая и сама слыла такой холодной женщиной, любила своего мужа гораздо более страстно, чем любят обыкновенно жены мужей ко времени серебряной свадьбы. Смерть отца подействовала так на мою мать, что она сначала сильно заболела, а потом впала в состояние помешательства, в котором, на свою, а также и на мою беду, прозябала много-много лет.

Она замолчала, потом вдруг встала и подошла к художнице, все еще работавшей за мольбертом.

— Прости меня, милая, — сказала она, — но мне, кажется, тебе пора кончить; с каждым ударом кисти, который сглаживает и прихорашивает мой портрет, он становится все менее и менее схожим. Вглядись же в меня хорошенько. Я вовсе не такая цветущая девушка, как та, которая изображена у тебя на полотне: разве двенадцать долгих лет полного отречения от жизни могли пройти, не оставив на моем лице никаких следов. Я, может быть, и была бы теперь такая, если бы меня хоть немного побаловали счастьем. Ведь говорят, что от счастья молодеют. Я же… я страшно стара… а между тем, собственно говоря, еще и не начинала жить.

Она быстро отвернулась и стала к окну.

Анжелика положила палитру и обняла страшно взволнованную девушку.

— Юлия, — сказала она, — если так говоришь ты, которая может по произволу одной улыбкой укрощать диких зверей и сводить с ума самых холодных мужчин…

Юлия обернулась к Анжелике со слезами на глазах.

— Ах, милая, ты все говоришь глупости! Как часто завидовала я какой-нибудь молодой крестьянке, с самой противной, бессмысленной физиономией, приносившей нам молоко и яйца; завидовала потому уже, что крестьянка эта жила между живыми людьми. Она могла приходить и уходить, когда ей было угодно! Я же… вообрази себе мое положение, я была вынуждена иметь постоянно перед глазами того самого человека, которого я прежде так любила; голос, прежде ласкавший меня, произносил теперь одни лишь бессмысленные слова; глаза, которые смотрели так нежно, теперь совершенно потускнели… Это были глаза и голос моей родной матери. Болезнь матери длилась целые годы… и душа ее со страхом пробуждалась наполовину от глубокого сна лишь тогда,