В раю - Пауль Хейзе

Ей хотелось начать с незнакомкой разговор о прежней ее судьбе и жизни; но, вместо всякого ответа, этот самый ротик улыбнулся только самым многозначительным и таинственным образом.

Анжелика была девушка с тонким чутьем. Она, конечно, жаждала узнать что-нибудь о прошедшем своей очаровательной находки, но, после первой своей неудачной попытки, была слишком горда для того, чтобы напрашиваться на доверие, в котором ей отказывали.

Она, впрочем, сегодня была вполне награждена за свою скромность, потому что Юлия неожиданно открыла ротик и сказала со вздохом:

— Вы, Анжелика, одна из счастливейших женщин, каких я когда-либо знала.

— Гм! — процедила сквозь зубы художница. — Отчего это вам так кажется?

— Потому, что вы не только свободны, но умеете еще, кроме того, и пользоваться своей свободой.

— Ах, если бы вашими устами да мед пить. Неужели, милая Юлия, вы серьезно думаете, что рисованье цветов, плодов и попытки еще произвести на полотне подобие Божье могут принести мне сознание, что я действительно недаром живу на свете? Дорогой друг, то, что вы называете моим счастьем, в сущности, только так называемое немецкое счастье, счастье, заключающееся в отсутствии большего несчастия, так сказать, нечто вроде суррогата настоящего истинного счастья: у меня его, правда, хватит для того, чтобы не умереть с голоду, но все же далеко не достаточно, чтобы быть сытой. Прошу, подвиньтесь крошечку вправо: хочу попробовать, не удастся ли сделать на висках волосы.

Не окончив фразы, она с жаром принялась за рисованье.

— Я понимаю, — продолжала Юлия, — что, в сущности, не бывает минуты, когда человек был бы совершенно доволен, когда бы он, придя на вершину горы и оглянувшись кругом, сказал: выше идти нельзя, разве только на облака. Но ведь вы любите ваше искусство и можете целый день, даже всю вашу жизнь, заниматься тем, что любите.

— Да, если бы я знала, что искусство также любит меня! Видите ли, тут и сидит крючок, дьявольский крючок, как сказал бы господин Розанчик. Неужели вы думаете, что человек действительно чувствует призвание к искусству, — я говорю о божественном искусстве, — если не раз у него висело на волоске решение никогда более не браться за кисть?

— Вы хотели навсегда отказаться от живописи?

— Да, не раз приходило мне в голову вместо кисти взяться за обыкновенную кухонную ложку или что-либо подобное из обыденных хозяйственных принадлежностей! Что вы так недоверчиво смотрите на меня? Неужели вы думаете, что я всю жизнь была некрасивой старой девушкой? И мне было тоже семнадцать лет, и я тоже была недурна, хотя, конечно, далеко не так хороша собой, как та особа, что сидит тут передо мною: во всем моем лице не было ни форм, ни стиля, а просто какая-то приятная beauté du diable.[9] Если доверять фактическим доказательствам — целому архиву сонетов, букетов и других разных нежных приношений, которые я теперь, впрочем, сожгла, — то я была миленькая, аппетитная девушка, не хуже многих других. Остроумия у меня было достаточно, в глазах выражалась доброта, и нищей я тоже не была, — а потому женихов было не искать стать. Нет, моя дорогая, мне было из чего выбрать, и если я теперь не понимаю хорошенько, почему предпочла «его» всем другим, то тогда я понимала это отлично. Мне, как сквозь сон, помнится, как я была счастлива, влюблена и весела. Если бы все шло своим чередом, вероятно, я до сих пор так бы и осталась влюбленной и счастливой; как прежде верность, надо заметить, главный мой недостаток, хотя может быть и не такой веселый. Судьба решила иначе. Жених мой, купаясь, простудился: не правда ли, какое глупое несчастье! Я от ужаса и горя заболела горячкой; а встав с постели, уже несколько потеряла свою beaute du diable. Первые годы затем провела я во вдовьих слезах, а когда слезы мало-помалу осушились, я оказалась некрасивой, отцветшей девой; конечно, сердце у меня только лишь собиралось распускаться, но в нем никто из мужчин, по-видимому, не нуждался. В то же время мы потеряли наше небольшое состояние, и мне пришлось взяться за какую-нибудь работу. Конечно, тогда было большим «счастьем», что я еще в школе прилежно сидела за рисованием и красками. Неужели вы думаете, дорогая моя фрейлейн, что дело, за которое взялись по нужде, может сделать человека счастливым?

— Почему же нет, если к этому, как было и с вами, прибавить еще немного счастья? Вы посетили Италию вместе с милой нежной дамой, о которой вы мне говорили так много хорошего, и благодаря средствам, оставленным вам подругой вашей матери, можете теперь заниматься на свободе вашим искусством, здесь, в этом прелестном городе, рядом с друзьями и товарищами, которые вас любят и уважают. Неужто всего этого для вас еще мало?

— Конечно, пожалуй, даже и очень много, но все-таки же я шепну вам на ухо кое-что, что должно будет остаться между нами. Я скорее вырвала бы себе язык и не сказала бы этого никому на свете; от вас же скрывать не хочу, потому что безумно люблю вас, и вы можете потребовать от меня всякую, какую угодно жертву; если бы я была так же знаменита, как моя тезка, или даже если б я была вполне довольна собой как художница, тем не менее все это счастье художницы я с радостью отдала бы за самое повседневное, дюжинное счастье: за хорошего мужа, даже если б он был и не особенно умен, и за парочку детей, хотя бы надоедливых шалунов и сорванцов. Теперь вы знаете все и можете, если хотите, смеяться над тем, что я наивно выдала вам тайну, которую наш брат так тщательно скрывает.

— И вы были бы отличной женой, — сказала задумчиво Юлия. — Вы такая добрая, такая гуманная: вы сделали бы своего мужа счастливым. Я… когда я сравниваю себя с вами… да не лучше ли нам говорить друг другу ты? У меня был тяжелый опыт с разными подругами на ты, вот потому-то я и предложила тебе это так поздно… только все же, оставь меня хоть в живых… не души меня так… Если бы я тебя знала раньше!… Впрочем, еще, может быть, ты, узнав меня покороче…

Художница бросила палитру и палку и порывисто кинулась обнимать свою обожаемую подругу, которая наконец-таки совершенно неожиданно ответила на ее привязанность.

— Если я буду сто лет знать тебя, то буду только в сто раз больше