В раю - Пауль Хейзе
В продолжение разговора Розенбуш завладел рукой Анжелики и нежно пожимал ее, глядя при этом девушке прямо в лицо с таким искренним и вместе плутовским выражением, что она вся покраснела и чуть было окончательно не потеряла самообладания.
— Вы, Розенбуш, действительно опасный человек. Я убеждаюсь в этом собственным опытом. Если бы я не призвала на помощь остатки своего благоразумия, мы упали бы теперь друг другу в объятия и быстрыми шагами пошли бы навстречу окончательной гибели. Список ваших жертв увеличился бы еще одним именем; затем вы отправились бы на войну, и у вас было бы отличное оправдание забыть это маленькое приключение в вихре громадных мировых событий. Нет, друг мой, я еще берегу себя. Я думаю, что моя бесценная особа потому только стала вам так дорога, что я самым непонятным образом до сих пор не поддавалась очарованию вашей любезности. Как только вы убедитесь, что и я тоже не более как слабая женщина, вы ко мне охладеете. Я не умолчала о том, что люблю вас, единственно только по своей глупой честности, но я еще не сдаюсь и не признаю себя потерянной невозвратно. Если вы теперь отправитесь на войну, то наши шансы сравняются. Нам обоим представляется время и возможность забыть друг друга. Правда, здесь, в опустевшем доме, где будет раздаваться, и то лишь по временам, писк ваших мышей, эта операция будет мне несколько тяжелее, чем вам. Но почем знать, может быть, подвернется еще тем временем какой-нибудь другой опасный юноша, какой-нибудь чернокудрый венгерец или поляк — я всегда имела слабость к брюнетам. Поэтому должно рассматривать как заблуждение, что, несмотря на вашу рыжую бороду…
Она отвернулась, ей становилось тяжело скрывать долее насильственными шутками свое волнение; она украдкой отерла локонами слезу, но решительно покачала головой, когда он обнял ее и привлек к себе.
— Нет, нет, — шептала она, — мне все еще не верится! Вы увидите, что все это кончится скверно. Очень глупо, что слезы противоречат моим самым благоразумным словам. Во всем виновато безрассудное сердце, которое, однако, казалось бы, достаточно уже старо для того, чтобы не поддаваться подобным образом на удочку…
В тот же день вечером Анжелика уселась за письмо к Юлии.
Облегчив свое сердце рассуждениями о делах, касавшихся непосредственно ее подруги, и дописав двенадцатую страницу, она вооружилась наконец мужеством, взяла четвертый лист и написала на нем следующее:
«Я действительно настолько труслива и скрытна, что чуть было не отправила это письмо, не сообщив тебе о самом важном. Я говорю не об объявлении войны Франции, что уже не будет составлять новости, когда ты получишь мое послание, а о наступательном и оборонительном союзе, заключенном мною сегодня. Я бы хотела, чтобы ты сама угадала моего союзника. Но так как мне придется долго ждать, пока ты угадаешь — да к тому же, говорят, что люди, становясь счастливыми, теряют свою проницательность, — то я лучше сама скажу тебе, что хитрец, подкопавшийся под мою прославленную твердость и опутавший мой ум, не кто иной, как Розенбуш. Надеюсь, что ты не настолько дальнозорка, чтобы видеть, как я краснею при этом признании. Я уже теперь оказываю честь моей будущей фамилии и похожу на розу, несколько, впрочем, поблекшую. Да, моя милая, наше сердце очень хитрая штука. По-видимому, в нас действительно живет безответственное и непостижимое нечто. Оно управляет по произволу нашим кровообращением и делает, что наша рука, когда мы ее кладем в руку другого, становится холодною или горячею. Оно, по-видимому, держит себя независимо от всех других властей, управляющих маленьким мирком, который мы называем индивидуумом. Как часто, например, возлюбленный мною в настоящее время ближний был для меня предметом самых безжалостных нападок; как часто, с глазу на глаз с тобою, мы представляли в карикатурном виде его слабые стороны и недостатки (он, впрочем, сильно изменился с тех пор, как ты от нас уехала). Мы смеялись над крысоловом в бархатном сюртуке и с флейтою в руках; и при этом сердце мое держало себя совершенно спокойно и молчало, даже и совесть не возмущалась при этом безбожном извращении любви к ближнему. А теперь… вдруг… frailty, thy name is woman![114] Милая, обещай мне забыть возможно скорее все мои злые шутки и поверь, что я заметила опасность, в которую попало мое сердце, еще задолго перед тем, как злодей сделал мне чистосердечное признание. Я ничего не писала тебе об этом, потому только, что считала все дело непозволительной глупостью со стороны моего сердца, и даже сегодня еще не могу верить себе вполне. Ты знаешь, что я никогда не была особенно счастлива действительным счастьем, поэтому я думаю еще и теперь, если он в самом деле любит меня так, как уверяет, то я все же от этого не особенно много выиграю. В таком случае, его непременно убьют (он идет на войну, вольноопределяющимся госпитальным служителем); тем не менее я и не подумала останавливать его. Я всегда обвиняла его главным образом в недостатке мужества. Теперь пусть война послужит испытанием его любви. Интересно узнать, сохранится ли в нем это чувство в дыму пороха и среди ужасов битвы. О, Юлия, что мне приходится выстрадать! Не знаю, как я перенесу эту разлуку! Я буду рисовать мало и скверно, но зато наживу много седых волос, и он сознает тогда свое заблуждение!.. Но, да будет воля Божия! Кто имеет право думать единственно лишь о своей ничтожной личности в этом необъятно великом мире? Все пришло в движение, все волнуется. Эльфингер тоже отправляется на войну (его маленькая монахиня, кажется, довела его до отчаяния), и, что вас порадует, Шнец снова поступил в полк и, кажется, будто
