В раю - Пауль Хейзе
ГЛАВА VII
Суровая зима войны 1870/71 года прошла, весна принесла с собою мир. Вместе с тем облегчилось в значительной степени крайнее напряжение сил, начинавшее уже ощущаться в Германии. К лету победоносные войска возвращались на родину.
Прошло ровно два года с того дня, с которого начался наш рассказ. В Терезиентале снова стоит страшная жара. Все так тихо, что можно было бы даже расслышать звуки флейты из комнаты батального живописца. Но флейта эта молчит. Вообще, кругом, несмотря на рабочий день, господствует воскресная тишина. Нигде не видно экипажей или проходящих, озабоченно и торопливо снующих по улицам. Тем не менее гигантская бронзовая статуя Баварии, по-видимому, нисколько не поражена этою торжественною тишиною. Впрочем, это и понятно: она, даже не подымаясь на цыпочки, может видеть через крыши домов ворота, на которых стоит такая же бронзовая дама, как и она сама, только гораздо меньше ростом. Дама эта стоит в колеснице, запряженной четырьмя величественными львами с громадными гривами. Вот почему гигантская статуя знает, отчего все так тихо, отчего все кругом словно вымерло.
Когда человека поражает внезапная радость или испуг, тогда вся кровь его стремится к источнику жизни — сердцу, так что оконечности мгновенно ослабевают, точно пораженные насмерть. Точно так же и все население города Мюнхена толпами стекалось к Триумфальным воротам. Там сосредоточились все помыслы и стремления жителей, так как сквозь эти ворота должны были вступить в этот день победоносные войска. Гигантская бронзовая женщина могла, вероятно, раньше всех заметить на дороге сверкающее оружие и развевающиеся знамена. На ее обыкновенно строгих, замкнутых губах, казалось, будто скользнула радостная улыбка. Внимательный наблюдатель, одаренный известною дозою фантазии, мог бы в эту минуту заметить, как она чуточку подняла свой венок и несколько раз приветствовала им победителей. Это случилось в то самое мгновение, когда на всех городских колокольнях раздался звон колоколов и сотни тысяч голосов, слившихся в одно восторженное восклицание, известили о том, что показался в виду передовой отряд.
Впереди полка, половина которого осталась под Гравелотом и на других полях сражений и потому получившего вдвойне благодарность, сыпавшуюся на него из окон по обе стороны улиц, ехала худощавая, но гордо державшаяся на коне фигура капитана Шнеца, грудь которого была украшена несколькими знаками отличия. Он был весь покрыт венками и букетами. Случалось, что цветы, предназначавшиеся всаднику, падали на землю, но толпа сбежавшихся мальчишек передавала их тотчас же по назначению. Шнец украсил ими свою саблю, каску и даже уздечку лошади, хотя вообще он и не был особенным любителем цветов. Да и теперь Шнец делал это не ради собственного удовольствия; он знал: там, у окна, в первом этаже этого большого дома, сидела худая и рано состарившаяся женщина. Но ее, обыкновенно бледные, щеки покрылись сегодня румянцем, а потухшие от горя глаза снова загорелись огнем молодости. Этой-то женщине и хотелось ему показаться в цветах. До сих пор она носила лишь терновый венок, теперь же он хотел показать ей цветущую будущность, которую завоевал себе и ей. Но она могла его видеть только издали. Как только доброе, честное, загорелое его лицо, обрамленное черною бородой, поравнялось с домом, у нее потемнело в глазах, так что она видела лишь сквозь туман, как он салютовал ей саблей, слегка наклонив при этом свою увенчанную цветами голову. Она выронила из дрожащих рук ею самою сплетенный венок к ногам стоявшей у окна толпы. Но, должно быть, толпа знала, кому именно венок этот предназначался, и двадцать рук, устремившись доставить его по назначению, передали его всаднику, который, сбросив с своей сабли все прежде полученные гирлянды, украсил ее одним этим венком.
В некотором расстоянии от него едет другой всадник, на котором с видимым удовольствием останавливаются взоры женщин и девушек, хотя его никто не знает. Он, со своей стороны, только изредка и как бы случайно останавливает свои темные глаза на ком-нибудь из зрителей или зрительниц. Кого ему здесь искать и кого бы он мог желать здесь увидеть? Только чтобы не обидеть Шнеца, просившего оказать ему дружескую услугу, Феликс, после некоторого колебания, согласился принять участие в этом торжественном въезде и снова увидеть город, с которым у него было связано столько горьких воспоминаний. Сколько пришлось ему пережить в эти два года с тех пор, как он явился сюда в качестве ученика скульптора! Несмотря на полное убеждение в том, что для него, взамен радостей, остается одно только сознание исполненного долга — он тем не менее не мог не поддаться восторженному настроению этой торжественной минуты.
Его красивое лицо, возмужавшее во время войны, утратило на минуту обычное свое печальное, холодное выражение, в глазах у него светилась какая-то ясная и спокойная сосредоточенность. Он ехал по дороге, усыпанной цветами, при громе пушечных выстрелов, при колокольном звоне и восторженных криках толпы. Все это, взятое вместе, до некоторой степени поколебало в нем уверенность в том, что для него самого впереди нет уже более счастья. Он увлекся общим упоением величественного торжества, увлекся идеей, что он, увенчанный цветами, с крестом на груди, с еще едва зажившими ранами, один из виновников этого единственного в своем роде торжества, и мысль эта могла заставить его на время забыть разбитое счастье молодости.
По окончании торжественного въезда Феликс отправился в ресторан, в котором, он
