В раю - Пауль Хейзе
Сад уже начал пустеть, когда Феликс неожиданно почувствовал, что кто-то ударил его по плечу. Это был Шнец. Он не сказал ни слова Феликсу о только что пережитом радостном свидании, но в выражении его лица, в его голосе было столько необычайной радости, что Феликс впервые позавидовал счастью тех, кого ожидали в тот день близкие, любящие сердца. Феликс охотно покинул бы город еще до наступления вечера. Он снова впал в мрачное настроение, но обещал Шнецу провести с ним целый день и не мог не принести этой ничтожной жертвы приятелю, оказавшему ему, за время войны, так много разных услуг.
— Я избавлю тебя от визитов, — сказал Шнец, выходя с приятелем из ресторана. — Но мы должны навестить наших инвалидов и пожать руку толстяку. Он никогда не простит тебе, если ты его не навестишь и не захочешь пожелать ему счастья на новом поприще; к тому же твое инкогнито нарушено. У окна, из которого общий наш приятель Эдуард следил за торжественным вступлением войск, сидела одна особа, когда-то очень интересовавшаяся твоею личностью. Особа эта, несмотря на присутствие супруга и деда, очень свободно обнаружила свой патриотизм и сразу высыпала на тебя все цветы из корзины. Но ты, конечно, проехал мимо, ничего не замечая?
— Рыжая Ценз? И она меня узнала?
— Несмотря на твой мундир и коротко остриженные волосы. Но приучись называть ее более почетным именем: она теперь госпожа Кресценция Россель, урожденная Шёпф. Мне об этом писали уже давно, но ты так упорно отказывался слушать новости о мюнхенских наших знакомых, что я умолчал об этом событии. Россель, как тебе известно, потерял все свое состояние. Оно находилось в руках брата, у которого был торговый дом, состоявший в постоянных сношениях с Францией. Брат Росселя вследствие войны обанкротился, и наш толстяк сделался бы нищим, если бы у него не было дома в городе и виллы на озере. Он продал немедленно дом со всем скарбом и, конечно, продал дешево, так как во время войны ни у кого не было лишних денег, но все-таки выручил значительную сумму, так что может жить одними процентами, хотя, конечно, уже не таким grand seigneur,[115] как прежде, а гораздо скромнее. На виллу нашелся бы тоже покупатель, но, чтобы не помешать Коле докончить свои фрески, Россель не хотел ее продавать, а решился — чего никто от него не ожидал — сбросить свою лень и приняться опять за кисть, конечно, при этом вздыхая и проклиная всех и все. Этот героизм пробил, кажется-таки, наконец ледяную кору, облекавшую сердце рыжеволосой упрямицы. Ей особенно понравилось то, что Россель ни разу не жаловался на потерю состояния, а искренно горевал о брате. Как бы то ни было, может быть даже и от того, что он значительно похудел, частью от любви, частью же так как был принужден отказать своей превосходной кухарке, но эта странная девушка наконец над ним сжалилась. В одно прекрасное утро она явилась в скромно убранную квартирку, которою приходилось довольствоваться бывшему Сарданапалу, и объявила ему, без всяких околичностей, что она передумала и теперь соглашается выйти за него замуж. Она, правда, вовсе в него не влюблена — она была влюблена только раз, и то весьма неудачно, — но он ей также и не противен, и так как он теперь нуждается в жене, понимающей кое-что в хозяйстве, то пусть хорошенько посмотрит, не найдется ли в том же доме еще комната и кухня, и тогда она могла бы хоть сейчас у него остаться.
Пока у них все обстоит благополучно. Старик Шёпф, конечно, перебрался к ним. Коле, отказавшийся между тем от руки и сердца, предложенных ему тетушкой Бабеттой и, несмотря на Мец и Седан, спокойно рисовавший свою сказку о Венере, живет также с ними. Россель рисует великолепные картины, причем беспрестанно толкует о бесполезной трате сил и мечтает о тех временах, когда ему будет можно успокоиться. Я предполагаю, что в глубине души, даже помимо супружеского своего счастья, он гораздо более доволен теперешней своей жизнью, чем бесплодными рассуждениями, которыми занимался прежде, лежа на боку.
ГЛАВА VIII
Пробираясь по улицам, украшенным флагами и венками, сквозь густую толпу, находившуюся в самом праздничном настроении, Феликс и Шнец дошли наконец до английского парка.
— Куда ты меня ведешь? — спросил Феликс. — Здесь вблизи нет лазарета, если только здешним горожанам не вздумалось устроить лазарет в китайском павильоне.
— Иди только, — возразил Шнец, — успеешь узнать, куда я тебя веду. Сама королева-мать выбрала помещение для лазарета. Правда, многие бедняки со вздохом подтвердят изречение: Hodie eris mecum in paradiso.[116]
— Как, лазарет в райском садике, в самом раю? Даже самым смелым мечтателям нашего кружка не могло присниться, что нам будет когда-либо суждено здесь увидеться, и еще при таких именно обстоятельствах.
— Sic transit![117] Впрочем, приятели наши слишком веселые райские пташки, чтобы не вылететь в одно прекрасное утро отсюда.
Войдя в ворота сада, они заметили, что все скамьи под деревьями были пусты, хотя садики при других ресторанах, мимо которых им случилось проходить, были совершенно переполнены народом. Надпись над воротами объяснила изменившееся назначение райского сада. Навстречу попадались им люди с серьезным и задумчивым выражением на лицах, иногда с заплаканными глазами, преимущественно женщины с детьми; если же встречались мужчины, то болезненный вид их обнаруживал, что они еще не совсем оправились от ран; все это составляло резкий контраст с веселой, шумной толпой, обыкновенно собиравшейся здесь по праздникам. Оба приятеля молча подошли к дому, в который, благодаря мундиру, их впустили без всяких затруднений.
Они видели за последнее время не один лазарет. Им не раз приходилось быть свидетелями даже более ужасных зрелищ, чем то, которое представлялось им теперь, в этих чистых залах. Комнаты, виденные ими в последний раз в полном блеске карнавала, были теперь лишены всяких украшений. Между рядами постелей ходили туда и сюда сестры милосердия, предлагавшие прохладительное питье и успокаивавшие раненых; когда-то покрытые роскошною зеленью стены были совершенно обнажены, а сквозь окна, вместо полуночных звезд,
