В раю - Пауль Хейзе
— Вы опять заблуждаетесь, и как всегда, разумеется, не в мою пользу, почтенная моя приятельница. Вторая новость не имеет ничего общего с первой и может рассматриваться как радостное частное событие. Дочь перчаточника Нанни и господин Франц Ксаверий Нидергубер объявлены женихом и невестой; через три недели назначена свадьба.
Его лицо не утратило равнодушного выражения, но тем не менее в голосе звучала какая-то особенная нотка.
— Милый друг, — сказала наконец Анжелика, — за последние месяцы я до такой степени не au courent[113] ваших сердечных дел, что, право, не знаю, следует ли вас поздравлять или же уверять в искреннем соболезновании. Я никогда не могла понять вашу пассию к этой кокетливой, даже не особенно красивой куколке, такую резкость критики следует объяснить ревностью, несмотря на то, что вероломная Нанни перестала уже быть опасною — словом, к этой ничтожнейшей из всех дам вашего сердца. Впрочем, кто знает: может быть, разоблачение этой маленькой притворщицы и горе о ее потере заставляют вас теперь искать себе смерти и погибели под ядрами и пулями.
— Ничуть не бывало! — прервал он ее со вздохом. — Я, с своей стороны, считаю эту месть рока совершенно заслуженною и даже забавною. Желаю, чтобы Нанни осчастливила своего мужа. Пусть себе она на здоровье предпочитает его пиво и пивных лошадей моим масляным краскам и боевым коням. От этой несчастной любви давно уже осталось одно воспоминание, что, между прочим, ясно можно видеть из стихов, написанных мною по этому поводу. Эльфингер давно, впрочем, говорил мне: ты ее вовсе не любишь; чем сильнее любовь, тем слабее выходят любовные стихи, а твои стихи на этот раз необычайно хороши. Тем не менее, Анжелика, вы отчасти правы, предполагая, что я иду на войну вследствие несчастной любви. Действительно, безнадежная страсть за последнее время лишила меня обычного веселого расположения духа. К счастью, теперь я нашел уже средство выбить у себя из головы эту глупость.
— Как, еще новая несчастная любовь? О, чудовище! Я почти готова принять теперь сторону прелестной Нанни; она, вероятно, разгадала, что перед ней порхала настоящая бабочка с голубыми бархатными крылышками.
— Хорошо или нехорошо она поступила, действуя таким образом, во всяком случае, она оказала этим услугу мне и себе. Потому именно, что я старался соблюдать как возможно долее свою верность, напала на меня меланхолия. Я с ужасом заметил, как трудно было мне хоть сколько-нибудь страдать из-за неверности этой юной филистерской дщери, этой Далилы, из-за которой я когда-то остриг себе власы и обрил бороду. Если когда-либо я позволял себе слишком сильно увлекаться чувством прекрасного и почитал одновременно или последовательно одну с другою самые разнообразные прелести, то я наказан теперь более, чем того заслуживаю. Впрочем, так как уже ничего не поделаешь, то остается лишь утешаться надеждою, что такое положение дел продлится недолго. Правда, что вольноопределяющимся лазаретным служителям, в число которых мы с Эльфингером хотим записаться, — и не приходится обыкновенно попадать сразу в самый сильный огонь; но, что же прикажете делать: определиться теперь простыми солдатами, обучаться ружейным приемам и затем становиться в действующую армию, когда все уже будет кончено, было бы смешно. Кто знает, может быть, что в сражении, среди общей сумятицы — когда люди будут валиться налево и направо целыми рядами, как оловянные солдатики, найдется и для нас случай…
— Не говорите таких безбожных вещей, Розенбуш; с вашей стороны очень мужественно идти теперь на войну, это делает вам честь, но так как это святое серьезное дело, то советую вам оставить все свои шалости дома, забудьте «тихий шепот, сладкие лобзания». Когда вы будете на поле битвы и действительно…
Она замолчала. Ей вдруг представилось, что он прощается с ней, что он уже находится в опасности и нуждается в ее помощи. Все это представилось ей внезапно так сильно, что она с трудом могла сдерживать слезы.
Он печально опустил глаза и не заметил ее движения.
— Вы снова впали в обычное ваше насмешливое настроение, — сказал он, уставившись на большой фотографический снимок Персея Челлини, — и я охотно разрешаю вам издеваться над всеми моими прежними интригами и похождениями, вызванными лишь только страстью к приключениям, но издеваться над этою последнею моей любовью вам не следует. Любовь эта совершенно в ином роде, и если бы я смел назвать вам имя особы, которую я люблю, вы должны были бы сознаться сами, что у нее нет ничего общего со всеми этими Нанни, Анни, Бабеттами и другими, которых я любил прежде. Но я не буду так глуп, чтобы довериться вам: вы выльете на меня опять весь арсенал ваших насмешек, а мне хотелось, чтобы нам можно было расстаться с вами добрыми друзьями.
— Вы говорите загадками, Розенбуш. Если вы действительно наконец потеряли свой рассудок благоразумным образом, то есть иначе сказать из-за особы, которая того стоит, — с какой стати в таком случае я стала бы над вами смеяться?
— Потому что… но нет, к чему? Оставим это. Скажите лучше ради самого неба: разве можно было ожидать от этого Оливье такого гарнизонно-казарменного фанфаронства? Человек, который еще недавно…
— Без уверток, господин Розанчик! Вы сказали мне уже слишком много для того, чтобы я позволила вам теперь наложить вдруг печать молчания на уста ваши. Как женщина и искренний ваш друг, я не только вправе быть любопытной, но даже считаю это священным моим долгом. Говорите же, кто такая эта новая любовь, и если я могу помочь вам советом и делом…
Голос снова изменил ей: она не решалась взглянуть в лицо Розенбушу, да и баталист, как бы избегая ее взгляда, тщательно осматривал мастерскую.
— Если вы во что бы то ни стало хотите, так я могу вам, пожалуй, сказать, кто именно эта особа, — пробормотал он, — в сущности, мне от этого не станет ни хуже, ни лучше. Особа эта единственная из женщин, относительно которой не могло мне даже и присниться, чтоб я мог когда-нибудь сделаться опасным для ее сердца. Она не в состоянии чувствовать ко мне ни любви, ни ненависти. Она доказала мне это совершенно ясно, частью тем, что беспрерывно меня бранила и надо мной издевалась, частью же тем, что выказывала ко мне самую внимательную братскую дружбу — одним словом, она постоянно относилась ко мне так, как может относиться к человеку только женщина, совершенно убежденная в том, что она никогда в него не может влюбиться.
