Рушатся берега - Нгуен Динь Тхи
Здесь ему предстоит еще немало дел. Прежде всего надо выяснить обстановку, подбодрить товарищей, подсказать, как им держаться на допросах, что отвечать, чтобы не провалить остальных, тех, что на свободе. И как можно скорее узнать, существует ли в тюрьме партийная организация, есть ли здесь кто из бывших членов горкома или они уже все отправлены на каторгу.
Кхак лежал, закинув руки за голову, с тяжелыми колодками на ногах и обдумывал план действий на ближайшие дни.
В камере вдруг стало совсем темно, исчез даже тот тусклый свет, который проникал сквозь крохотное окошечко в двери, и что-то мягкое шлепнулось ему на живот. Кхак пошарил руками по полу и нащупал небольшой теплый сверток, завернутый в бумагу. В свертке оказалось немного вареного риса, несколько ломтей репы и кусок тростникового сахара. У Кхака потеплело на душе. Нет, он не одинок! Здесь наверняка есть партийная ячейка. Товарищи узнали о нем и разыскали его.
Кхак с трудом проглотил клейкий рис, который без воды не лез в горло. Облизав пальцы, он принялся за сахар. Кхак стал было согреваться, но тут стали неметь ноги.
В городе начиналось вечернее оживление. Кхак прислушался. Издали доносился шум города: автомобильные гудки, лязганье портовых кранов. Все эти звуки с трудом проникали в камеру, которая была погружена в свою особую, тюремную тишину. Иногда в какой-нибудь камере кто-то начинал кашлять, кашель подхватывали в другой камере, в третьей, пока не раздавался окрик надзирателя.
Кхак лежал в каком-то забытьи. Иногда он приходил в себя, не понимая, спал ли он или грезил.
— Надзиратель, отведи в уборную!
— Опять?! Ничего, потерпишь!..
Кхак прислушался к ударам в дверь, доносившимся из соседней камеры.
— Надзиратель, в уборную!
Гремя ключами, мимо камеры прошел надзиратель.
Послышалась брань, потом звук удара.
— Выходи!
Кхак стал усиленно растирать онемевшие ноги. Он вспомнил, как обычно в тюрьме заключенные, отпросившись одновременно в уборную, успевали перекинуться там несколькими словами. Как бы дать знать Моку?
Где-то часы пробили семь ударов. Уже семь! У него есть еще полтора часа. Сердце начало тревожно биться. Вдруг у двери камеры раздалось бряцание ключей. Дверь отворилась, и в лицо Кхаку уперся луч электрического фонарика. Затем дверь снова захлопнулась. Это, верно, сменились надзиратели. И снова тяжелая, давящая тишина.
— Надзиратель, в уборную! — крик и удары кулаком в дверь в соседней камере.
— Чего стучишь?
Новый надзиратель открыл камеру. Кхак подполз к своей двери и, поднявшись, заглянул в окошечко. Арестованный, которого сопровождал надзиратель, очень походил на Хая. Кхак застучал в дверь.
— Надзиратель!
У окошка появилась голова.
— В чем дело?
— Сними колодки, мне нужно в уборную.
Надзиратель молча вошел в камеру и стал отпирать замок.
— Давай поскорее...
Кхак вскочил, но онемевшие ноги не держали его, и он упал. Он стал их растирать, с трудом поднялся и пошел за надзирателем.
В уборной две кабины. Одна была занята. Оглянувшись, Кхак тихо спросил:
— Хай, это ты?
— Я. — Из-за перегородки показалась голова Хая.
Кхак вплотную подошел к двери кабины.
— Где и когда тебя взяли?
— Вчера утром на корабле. Под койкой у меня нашли газеты, отпираться было бесполезно. Били весь день...
— Зачем же ты сказал им про меня?
— Они сразу стали про тебя расспрашивать. Они уже знали все.
— Ты говорил о чем-нибудь с Конгом?
— А-а...
Хай на минуту умолк.
— Тогда все ясно!.. После того как ты дал мне газеты, он приходил на корабль. Я ему сказал, что договорился встретиться с тобой.
Сомнений не оставалось. Конг — провокатор!
— Тебя здорово били? — спросил Хай.
— Еще нет. Через час начнут. Могут устроить очную ставку с тобой.
— Да?
— Ты на допросах говорил еще о ком-нибудь?
— Нет.
— Хорошо. Помни, не говори больше ни о ком. Выдержи еще один-два допроса, они увидят, что ты ничего не знаешь, и прекратят. А будешь выдавать понемногу на каждом допросе, будут пытать, пока не добьют. Понял? Так что держись!
— Ла-адно... — Хай тяжело вздохнул.
— Скажи, что в конце прошлого месяца ходил покупать книжки, — торопливо продолжал Кхак, — встретил меня в магазине на Ла-ком. Я пообещал дать китайские романы. Так и познакомились. А недавно я дал тебе газеты, и ты еще не успел посмотреть их, как тебя арестовали. Говори только это. Больше ничего не знаешь. Спросят о Конге — скажи, когда гулял со мной, встретились с ним и я вас познакомил. Будешь стоять на этом — могут и выпустить. Главное, не падай духом. Держись!
— Что так долго? — Это подошел надзиратель.
— Иду... — Хай вышел. Он с трудом волочил изуродованные ноги.
— И ты поторапливайся! Слышишь?!
Надзиратель пошел провожать Хая.
Снова ноги в колодках. Кхак лежит на полу и ломает голову над тем, как выгородить Хая и Мока. Сделать это непросто, так как Конг, вероятно, рассказал уже обо всем. А что, если подготовить побег? Он мог бы, например, сказать, что горком находится где-нибудь в глухой провинции. Тогда его наверняка заставят указать место, а по дороге его смогли бы отбить свои. Нужно только поскорее связаться с ними!
Часы начали бить восемь! У Кхака сжалось сердце. Нет, это был не страх, скорее волнение перед новым испытанием. Выдержит ли он на этот раз? Перед ним, как в кинематографе, замелькали кадры — картины прошлого. Далекое детство! Красная глинистая дорога бежит через сады вдоль Лыонга, река то покажется, то исчезнет за густыми кустами. Мальчик с портфелем и маленькая девочка шагают по дороге, размахивая руками. Это Кхак с сестрой идут в школу в село Тяо. А вот поздний зимний вечер. В воздухе висит дождевая пыль. Темно. Кхак стоит на дамбе, что у Красной реки, недалеко от гончарной печи, стоит и, дрожа от холода, внимательно слушает тихий голос невидимого в темноте человека: «Отныне, товарищ, ты являешься членом Коммунистической партии Индокитая...» До сих пор Кхак так и не знает, кто был тот человек. Потом годы каторги, долгие мучительные годы на Пуло-Кондор... «Футбольное поле», окруженное терминалиями... В первый день по прибытии на остров арестованных обычно сажали на это «футбольное поле»
