Виктория Холт - Исповедь королевы
Это была прямая атака на меня. Я уже привыкла к нападкам черни. Но совсем другое дело, когда они исходили от вождей революции.
Наступило двадцатое июня, годовщина нашего побега. Вокруг Тюильрийского дворца собралась толпа. Они кричали: «Долой вето! Нация — навеки!»
Я видела их из окна — грязные красные колпаки на их головах, ножи и дубины в их руках. Это была кровожадная толпа — sans-culottes[149], и они уже проникли во дворец. Моя первая мысль была о детях. Я взбежала вверх по лестнице, туда, где они находились вместе с мадам де Турзель и принцессой де Ламбаль.
— Король — у них в руках! — воскликнула принцесса.
— Я должна идти к нему! — крикнула я. — Если он в опасности, я должна быть там!
Я повернулась к мадам де Турзель.
— Берегите детей…
Но тут вошел один из гвардейцев и преградил мне путь. Он сказал:
— Мадам, они требуют вас! Ваш вид доведет их до бешенства. Останьтесь здесь! Останьтесь с дофином и принцессой!
Мой сын вцепился в мою юбку.
— Мама, останься с нами! Останься с нами! — кричал он.
Гвардеец велел мне встать у стены вместе с детьми, мадам де Турзель, принцессой де Ламбаль и еще несколькими женщинами, прибежавшими, чтобы присоединиться к нам. Он поставил перед нами стол, который должен был служить чем-то вроде преграды.
Элизабет сказала:
— Они пришли за тобой! Я пойду! Они подумают, что я — это ты… Это даст тебе шанс убежать вместе с детьми.
Я запротестовала, и гвардейцы не позволили ей уйти.
— Ничего не поделаешь, мадам, придется остаться здесь. Толпа заполнила весь дворец. Они окружили его. Нет ни одного выхода. Если вы уйдете отсюда, то подвергнете себя опасности и никому не принесете пользы.
Элизабет неохотно вернулась, чтобы встать позади стола. Я поняла, что Национальная гвардия пришла, чтобы защитить нас. Один из гвардейцев надел мне на голову красный колпак, а другой — на голову дофина. Он был таким широким, что закрыл ему лицо.
До нас доносились крики, шедшие из комнаты, в которой они держали короля.
Я была в ужасе, думая о том, что происходило с моим мужем. Позже я узнала, каким образом ему удалось еще раз завоевать их уважение. Трудно понять, как человек, который был неспособен принимать решения, над которым насмехались как над дураком, смог так подчинить себе толпу, решившую убить его.
Все дело было в его необычайном спокойствии, в его способности с равнодушием смотреть в лицо смерти. Я никогда не позволяла им увидеть свой страх, но все же проявляла его в своем презрении к ним. Луи же никогда не терял своей нежности по отношению к ним. Какими бы подлыми они ни были, все же они были его детьми. Его смелость была истинной смелостью.
Гвардейцы воскликнули, что их долг — защищать короля ценой своей жизни и что они собираются исполнить его. Но как могли несколько гвардейцев противостоять такой толпе?
— A bas le veto![150] — кричала толпа.
Гвардейцы напомнили им, что королевской персоне нельзя причинять вред. Это установлено конституцией.
— Я не могу обсуждать с вами вето, однако я сделаю то, чего требует конституция, — спокойно сказал Луи.
Какой-то человек из толпы шагнул вперед. В руке у него был нож.
— Не бойтесь, сир! Мы будем защищать вас ценой собственной жизни! — сказал один из гвардейцев.
Король мягко улыбнулся.
— Положите руку мне на сердце, и тогда вы увидите, боюсь я или нет! — сказал он.
Этот человек так и сделал. Он вскрикнул, изумившись тому, что кто-то может оставаться совершенно спокойным в такое время.
Не приходилось сомневаться в том, что пульс у короля был абсолютно нормальным, и это не могло не удивлять нападавших.
Столкнувшись с таким необычным мужеством, они были смущены и не знали, что делать. Тогда один из них протянул королю на острие пики свой красный колпак. Непринужденным жестом, который могло подсказать ему только вдохновение, Луи снял его и надел себе на голову.
В течение минуты толпа была безмолвна. Потом люди закричали:
— Да здравствует король!
Для короля опасность миновала. Ведь они никогда не испытывали к нему особенной злобы. Они хлынули прочь из комнаты короля и направились в комнату Совета, туда, где позади стола, прижимая к себе детей, стояла я.
Группа гвардейцев немедленно расположилась вокруг стола.
Люди из толпы уставились на меня.
— Вот она! Вот эта австрийка!
Дофин хныкал. Красный колпак душил его. Один из гвардейцев перехватил мой взгляд и снял колпак с головы ребенка. Женщины из толпы запротестовали, но солдат крикнул:
— Вы что, хотите задушить невинного ребенка?
Тогда женщины — а большинство среди них составляли женщины — почувствовали себя пристыженными и ничего не ответили. Я испытала облегчение. Мой сын схватился за мою юбку и прижался ко мне, пряча лицо, чтобы не видеть всего этого кошмара.
Было очень жарко. В переполненной комнате стояла духота.
— О боже! Пусть смерть придет поскорее! — молилась я.
Я приветствовала бы ее. Ведь если мы умрем здесь все вместе, нам больше не придется выносить таких страданий.
Солдаты обнажили штыки. Толпа настороженно наблюдала за ними. Они выкрикивали непристойные оскорбления в мой адрес, а я снова молилась:
— О, боже, пусть мои дети не услышат этого!
Я могла надеяться только на то, что они не понимали всего этого.
К столу приблизился мужчина, державший в руках игрушечную виселицу, на которой висела кукла в виде женщины. Он скандировал:
— Антуанетту — на фонарь!
Я высоко подняла голову, притворяясь, что не вижу его.
Какая-то женщина попыталась плюнуть в меня.
— Проститутка! Подлая женщина! — кричала она.
Моя дочь придвинулась поближе ко мне, словно для того, чтобы защитить меня от этого создания. Сын еще крепче вцепился в меня.
Я посмотрела в лицо этой женщине и произнесла:
— Разве я когда-нибудь сделала вам что-нибудь плохое?
— Вы принесли нищету всей нации!
— Вам так сказали, но вас обманули! Как жена короля Франции и мать дофина, я — француженка! Я никогда больше не увижу свою родную страну. Я могу быть счастливой или несчастной только во Франции! Я была счастлива, когда вы любили меня.
Она молчала, но я видела, что ее губы шевелятся. В глазах ее стояли слезы.
Я заметила также, какое безмолвие установилось вокруг нас. Все стояли тихо и слушали то, что я говорила.
Женщина взглянула на моего ребенка, подняла взгляд на меня и произнесла:
— Прошу прощения, мадам. Я не знала вас. Но я вижу, что вы — хорошая женщина.
И она отвернулась плача.
Этот инцидент придал мне смелости. Надо заставить этих людей осознать, что они вскормлены на лжи. Ведь, оказавшись лицом к лицу со мной, они понимают, что были не правы.
Другая женщина сказала:
— Она всего лишь женщина… и притом с детьми!
Эти слова вызвали непристойные замечания. И все же что-то изменилось. Слезы той женщины удалили из комнаты призрак смерти. Люди решили уйти.
Мы еще долго стояли позади стола. Было уже восемь часов, когда гвардейцы очистили дворец и мы направились в свои апартаменты, переступая через обломки разбитых дверей и мебели.
Я догадалась, что Аксель узнает об этом новом штурме и будет беспокоиться обо мне. Поэтому я тут же села, чтобы написать ему письмо.
«Я все еще жива, правда, лишь чудом. Двадцатое число стало для меня страшным испытанием. Но не беспокойся обо мне. Верь в мое мужество», — писала я.
Теперь мы жили в разгромленном дворце. Я чувствовала, что мы находимся на грани катастрофы. Я ощущала, что напряжение все росло по мере того, как погода становилась более жаркой. Я была уверена в том, что нападение на Тюильрийский дворец не было единственной атакой.
Я приказала мадам Кампан заказать для короля защитный нижний жилет. Тогда, если на него нападут, у гвардейцев будет время спасти его. Этот жилет был сшит из пятнадцати слоев итальянской тафты и, помимо собственно жилета, включал в себя еще широкий пояс. Я приказала проверить его. Он выдерживал удары обычным кинжалом и даже защищал от выстрелов.
Я боялась, что кто-нибудь обнаружит его, и сама носила его в течение трех дней, прежде чем смогла добиться, чтобы король примерил его. Когда он делал это, я была в постели. Я слышала, как он шепнул что-то мадам Кампан. Жакет пришелся ему впору, и он немного поносил его. Когда он ушел, я спросила мадам Кампан, что он ей сказал.
Она не хотела говорить, но я попросила ее:
— Лучше скажи мне. Ты должна понимать, что мне лучше знать все!
— Его величество сказал: «Я выношу это неудобство только ради того, чтобы угодить королеве. Но они не станут убивать меня. Их планы изменились. Они подвергнут меня смерти другим способом».
— Думаю, он прав, мадам Кампан, — сказала я. — Он говорил мне, что то, что происходит здесь, — это, по его мнению, копирование того, что когда-то случилось в Англии. Англичане отрубили голову своему королю Карлу I. Я боюсь, что они привлекут Луи к суду. Но ведь я — иностранка, моя дорогая мадам Кампан, я — не одна из них. Возможно, они будут меньше колебаться там, где дело будет касаться меня. Вполне вероятно, что они убьют меня. Но меня это не беспокоило бы… если бы не дети. Но дети, моя дорогая Кампан, что же будет с ними?
