Виктория Холт - Исповедь королевы

Виктория Холт

Исповедь королевы

Людовик XVI собирался написать свои собственные мемуары. Об этом свидетельствует то, как были подобраны его личные бумаги. Королева тоже имела такое намерение. Она долгое время хранила всю свою обширную переписку, а также множество записок, написанных в духе того времени и повествующих о событиях той эпохи.

Французский брак

Единственное настоящее счастье в этом мире — счастливый брак. Я могу утверждать это на основании моего собственного жизненного опыта. И здесь все зависит от женщины. Она должна быть готовой на все, всегда оставаться кроткой и, кроме того, должна уметь развлечь…

Очевидцы вспоминали, что, когда я родилась, над моей колыбелью появилось видение: трон и рядом французский палач. Но все это говорилось уже много лет спустя. На самом деле это — всего лишь обычай «припоминать» некие пророческие знаки и символы, когда время уже показало действительный ход событий. На самом деле мое рождение не было для моей матери каким-то особым событием, так как это случилось как раз в то время, когда вот-вот должна была разразиться Семилетняя война, и матушка куда больше была озабочена этой угрозой, чем своей малюткой-дочерью. Почти сразу после моего рождения она вернулась к государственным делам и, несомненно, едва ли много думала обо мне. Рождение детей было для нее привычным делом — я была ее пятнадцатым ребенком.

Она, конечно, желала, чтобы родился мальчик, хотя у нее уже было четыре сына. Ведь все правители мечтают о сыновьях. Кроме того, у нее уже было семь дочерей. Трое детей умерли еще до того, как я родилась, — либо при рождении, либо в младенчестве. Я любила слушать ее рассказ о том, как она держала пари со старым герцогом Тарука относительно моего пола. Она утверждала, что родится девочка. Так что Тарука пришлось раскошелиться.

Когда матушка ожидала моего появления на свет, она решила, что моими крестными отцом и матерью должны стать король и королева Португалии. В последующие годы это было истолковано как еще одно плохое предзнаменование, так как в день моего рождения в Лиссабоне разразилось ужасное землетрясение, разрушившее город и погубившее сорок тысяч человек. Впоследствии, много лет спустя, люди говорили, что все дети, родившиеся в тот день, имели несчастную судьбу.

Но лишь у немногих принцесс было такое счастливое детство, как у меня. В течение тех долгих солнечных дней, когда мы с моей сестрой Каролиной обычно играли вместе в садах дворца Шонбрунн, ни одна из нас не задумывалась о будущем. Казалось, ничто не сможет помешать тому, чтобы наша жизнь вечно текла так же счастливо. Но мы были эрцгерцогинями, а наша мать была императрицей Австрии. Обычаи и традиции были таковы, что наше детство неизбежно должно было когда-нибудь кончиться и нас, совсем еще юных девушек, должны были отослать далеко от дома, чтобы сделать женами чужестранцев. Совсем другое дело — наши братья: Фердинанд, родившийся по времени между Каролиной и мной, и Макс, который родился через год после меня и был самым младшим ребенком в семье. Им ничто не угрожало. Им предстояло когда-нибудь жениться и привезти своих невест в Австрию. Но мы никогда не обсуждали эти вопросы в те летние дни в Шонбрунне и зимние дни в Хофбурге, в Вене. Мы обе были счастливыми и беззаботными девочками. Единственное, что нас заботило, — это какая из сук ощенится первой и на кого будут похожи милые малыши. Мы обе обожали собак.

У нас, конечно, были уроки, но мы прекрасно знали, как поладить с нашей Айей (так мы ее называли). Для всех остальных она была графиней фон Брандайс, с виду строгой и чопорной. Но нас она любила до безумия, и мы всегда добивались от нее всего, чего хотели. Помню, как я сидела в классной комнате, глядя в сад и думая о том, как там чудесно, пытаясь в то же время переписать упражнение, которое задала мне Айя. Вся бумага была покрыта кляксами, и у меня никак не получались ровные линий. Она подошла ко мне и, прищелкнув языком, сказала, что я, наверное, никогда не научусь хорошо писать и что из-за этого ее, вероятно, отошлют прочь. Тогда я обвила руками ее шею и сказала, что люблю ее (и это было правдой) и что никогда не позволю отослать ее (а вот это было абсолютной чепухой, потому что, если бы моя матушка приказала ей уйти, она была бы вынуждена сделать это без промедления). Но она тут же смягчилась и привлекла меня к себе, потом заставила меня сесть возле нее и написала упражнение тонким карандашом, так что единственное, что я должна была сделать, чтобы буквы получились ровными, так это обвести чернилами карандашные линии. Впоследствии это вошло у меня в привычку: она писала карандашом все мои упражнения, а я затем обводила их своим пером, так что в результате это выглядело, как если бы я сама выполнила упражнение безупречно.

Меня звали Мария Антония, а в семье — просто Антония. Но так продолжалось лишь до тех пор, пока не было решено, что я поеду во Францию. Тогда мое имя изменили на Марию Антуанетту, и мне пришлось забыть о том, что я австрийка, и стать француженкой.

Наша матушка была центром всей нашей жизни, несмотря на то, что мы виделись с ней не слишком часто. Но она всегда была где-то поблизости, и ее слово и желание были для нас законом. Мы все ужасно боялись ее.

Боже, какой холод всегда стоял зимой в Хофбурге. Дело в том, что все окна должны были быть постоянно широко открыты, потому что наша матушка верила, что свежий воздух идет всем на пользу. Во дворце свистел резкий холодный ветер. Не припомню такого ужасного холода, как в те венские зимы. Помню, я жалела ее слуг, особенно бедную маленькую парикмахершу, которая должна была вставать в пять утра, чтобы убрать матушкины волосы. Ей приходилось стоять в холодной комнате прямо возле открытого окна. Но она так гордилась тем, что матушка оценила ее талант и именно ей доверила свою прическу! Я всегда была по-дружески расположена к слугам и как-то раз спросила девушку, не приходилось ли ей жалеть о том, что она так искусна, потому что в противном случае матушка не остановила бы на ней свой выбор.

— О нет, мадам Антония, ведь это такое чудесное рабство! — ответила она.

Те же чувства испытывали к моей матушке и остальные. Мы все должны были повиноваться ей, но это казалось правильным и естественным, нам никогда и в голову не приходило поступать иначе. Мы все знали, что она была верховной властительницей Австрии, так как приходилась дочерью нашему деду Карлу VI, у которого не было сыновей, и хотя нашего отца называли императором, на самом деле он был лишь вторым лицом в государстве после нее.

О, дорогой отец! Как я любила его! Он был весел и беззаботен, а я была похожа на него. Возможно, именно поэтому я и была его любимицей. У матушки же любимцев не было. Наша семья была так велика, что я едва знала некоторых моих старших братьев и сестер. Нас было шестнадцать, но пятерых из них я даже никогда не видела, потому что они умерли еще до того, как я могла это сделать. Матушка гордилась всеми своими детьми и часто приглашала иностранных гостей посмотреть на нас.

— Семья у меня не маленькая! — бывало, говорила она, и все ее поведение показывало, как рада она была, что у нее так много детей.

Раз в неделю нас осматривали врачи, чтобы убедиться, что со здоровьем у нас все в порядке. Они посылали матушке свои отчеты, и она внимательно изучала их. Когда нас вызывали к ней, мы все становились послушными и непохожими сами на себя. Она задавала нам вопросы, а мы должны были давать правильные ответы. Для меня это было нетрудно, так как я была почти самой младшей, но некоторые из старших братьев и сестер ужасно боялись этого, даже Иосиф, самый взрослый из братьев, который был старше меня на четырнадцать лет и казался очень важным, так как впоследствии должен был стать императором. Куда бы он ни шел, все приветствовали его, а в отсутствие матушки с ним обращались так, как если бы он уже был императором. Однажды, когда он не в сезон захотел покататься на санях, его слуги поехали в горы и привезли для него снег оттуда. Он был очень упрям и склонен к надменности. Фердинанд говорил мне, что матушка часто упрекала Иосифа за его «сумасбродное желание во что бы то ни стало настоять на своем».

Думаю, что отец тоже испытывал перед матушкой благоговейный страх. Он мало принимал участия в государственных делах, зато мы часто виделись с ним. Отец, надо отметить, не всегда чувствовал себя счастливым и однажды даже сказал с грустным и немного обиженным видом: